|
|
   |
|
§ 3. Восстание Гильдона (397 – 398 после Р. Х.)
Восемнадцатью годами ранее мавр Фирм предпринял попытку создать в африканских провинциях собственное царство (379 г. после Р. Х.), но мятеж был подавлен армиями Феодосия, получившего значительную помощь от Гильдона, брата и врага Фирма. Гильдон был должным образом вознагражден, в конце концов, его назначили комитом Африки и в виде исключения дали чин магистра милитум, а его дочь Сальвина сочеталась браком с племянником императрицы Элии Флацилии. Но верность мавров была сродни карфагенской. Гильдон отказался посылать войска в поход Феодосия против Эвгения, а после смерти императора приготовился более определенно заявить о своей независимости, заручившись поддержкой со стороны множества африканских племен. Натянутые отношения между двумя императорскими дворами натолкнули его на мысль придать мятежу вид передачи Африки из-под власти Гонория под руку Аркадия. Он начал зондировать настроения в Константинополе, где приветствовали его авансы. Передача диоцеза Африка Аркадию выглядела, как приемлемый ответ на предложение передать Гонорию префектуру Иллирик. Однако активной поддержки мятежу восточное правительство не оказало.
Для Рима и италийцев восстание в Африке было опаснее мятежей в каких-либо иных местах, поскольку африканские провинции служили им житницей. Летом 397 г. Гильдон запретил кораблям с зерном плыть к Тибру; это было объявлением войны. Быстрые и эффективные действия Стилихона предотвратили пагубные последствия, было налажено достаточное для пропитания Рима в течение зимних месяцев снабжение зерном из Галлии и Испании. Делались приготовления для того, чтобы пресечь выступление Гильдона, Стилихон стремился снискать расположение сената, ведя разговоры о возвращении тому старинных формальных полномочий. Сенат объявил Гильдона врагом государства, и в течение зимы транспортный флот собирался у Пизы. Ранней весной почти 10-тысячная армия была посажена на корабли. Стилихон остался в Италии, командование было доверено брату Гильдона Масцезелю, который явился ко двору Гонория, чтобы предать Гильдона, как сам Гильдон предал Фирма. Мятеж почти бескровно был подавлен, судьба войны решилась в провинции Бизацена на маленькой речке Ардалион между Тебессой и Хайдрой. По имеющимся сведениям у Гильдона было 70 000 бойцов, но они не оказали сопротивления. Мы можем догадываться, что некоторые из его мавританских союзников оказались подкуплены Масцезелем, но нужно иметь в виду, что и сам по себе Гильдон не пользовался популярностью. Он пытался ускользнуть на корабле, но был прижат к берегу у Табраки и предан смерти.
Возвратившегося в Италию Масцезеля чествовали, как победителя. Он имел все основания надеяться на достижение какого-либо высокого поста. Но его полный и быстрый успех встревожил Стилихона, желавшего самому себе приписать все заслуги по избавлению Италии от угрозы голода; возможно, он видел в Масцезеле потенциального мятежника. По воле случая или в результате злого умысла, но мавр вскоре сошел с его дороги. Единственный автор, внятно описывающий происшествие, утверждает, что, когда тот проходил по мосту, его сбросили в реку телохранители Стилихона, и что Стилихон сам подал знак к нападению. Свидетельство это не вполне достоверно, чтобы мы могли обвинить Стилихона в убийстве, есть вероятность, что Масцезель, действительно, утонул случайно, а слухи о разыгранном подлом спектакле могли распустить враги Стилихона. Но даже если правитель Италии и не был виновен, то, несомненно, и не сожалел об удачном стечении обстоятельств, поспособствовавшем осуществлению его планов. Кажется, было даже отдано распоряжение считать командующего экспедицией против Гильдона непричастным к ее славе, об этом упоминается и в незаконченной поэме Клавдиана о Гильдонской войне.
Эта служащая образчиком Клавдианова творчества поэма начинается с объявления о победе, так что сочинять ее он принялся, видимо, когда первые известия об успехе достигли Италии. Redditus imperiis Auster, «Юг возвращен нашей империи, воссоединились близнецы – Европа с Ливией, и вновь установилось согласие между братьями». Iam domitus Gildo, тотчас усмирен тиран, и с трудом верится, что все закончилось столь быстро.
Объявив радостное известие, Клавдиан возвращается в осень того года и воображает Рому, богиню города, которая в страхе перед голодом и бедствиями является в жалком виде перед троном Юпитера и умоляет спасти ее от голода. Неужто напрасны все труды и триумфы ее славной истории? И сама обширность империи обернется для нее смертельным приговором? Ipsa nocet moles. Меня не впускают собственные житницы, Ливию и Египет, в преклонные свои годы я оказалась всеми покинута.
Nunc quid agam? Libyam Gildo tenet, altera
Nilum ast ego, quae terras umeris pontumque subegi,
deseror; emeritae iam praemia nulla senectae.
Стенания Ромы подкрепляются неистовыми воплями Африки, которая врывается в собрание богов в разорванных одеждах и заявляет, что лучше бы уж Нептун затопил ее континент, чем отдавать его скверне Гильдонова правления.
Si mihi Gildonem nequeunt abducere fata,
me rape Gildoni.
Юпитер отделывается от жалобщиков, уверяя, что «Гонорий похоронит врага государства», и велит Феодосию Великому и его отцу, ставшим олимпийскими божествами, явиться ночью одновременно обоим правящим императорам. Аркадий слышит от своего отца упреки за появившуюся в отношениях с братом отчужденность, за подозрительность по отношению к Стилихону, за то, что одобряет планы Гильдона; он дает обещание ничем Гильдону не помогать. Гонория воодушевляет дед, призывая его выступить без промедления и покарать мятежника. Тот вызывает Стилихона и говорит, что хочет лично возглавить поход. Стилихон отговаривает Гонория от этого намерения, поскольку сражаться с подобным врагом ниже императорского достоинства, и предлагает поручить дело Масцезелю. Это единственное место, где упоминается Масцезель. В добрых словах по его адресу Клавдиан не идет дальше признания, что тот не был характером схож со своим братом (sed non et moribus isdem), притом всячески подчеркивает, что Масцезель пострадал от его несправедливых обид, а потому самой тяжкой раной для мятежника станет то, что поражение он потерпит от собственного брата-калеки, нашедшего убежище у императора.
Далее следуют описание военных приготовлений и воодушевляющее напутствие войскам перед посадкой на корабли, вложенное в уста Гонория, который говорит, что судьба Рима зависит от их доблести:
caput insuperabile rerum
aut ruet in vestris aut stabit Roma lacertis.
Флот отплывает и благополучно достигает африканских портов, на чем первая песнь поэмы завершается.
Это все, что мы имеем, продолжения не последовало. Клавдиан явно собирался воспевать ход всей кампании по мере развития событий. Свержение «третьего тирана», которого он представляет наследником Магна Максима и Эвгения, заслуживало исчерпывающей полноты триумфальных описаний. Но эта задача превосходила даже способности Клавдиана – поведать о событиях, не обмолвившись добрым словом о командующем, который довел предприятие до победного конца. Можно признать не колеблясь, что причиной, которая воспрепятствовала завершению «Гильдонской войны», стало осознание поэтом неуместности чествование заслуг Масцезеля, которое сослужило бы плохую службу его патрону.
Еще до того, как исход войны был предрешен, весной 398 г. положение Стилихона, как хозяина Запада, укрепилось бракосочетанием его дочери Марии с юным императором. Клавдиан написал эпиталаму по этому случаю, вновь должным образом превознеся достоинства своего несравненного патрона. Вероятно, есть повод недоумевать, почему, обезопасив себя новой родственной связью с императорской семьей и подняв своей авторитет подавлением мятежа Гильдона, Стилихон не сделал попытки реализовать свой план аннексии префектуры Иллирик. Ответ заключается в том, что он не отказался от своих намерений, а просто ожидал удобного повода вмешаться в дела Востока. Можно довольно точно вывести его замыслы из содержания Клавдиановых поэм, поскольку Клавдиан, даже если не получал ясных инструкций, был достаточно проницателен, чтобы предугадать, игры на какой струне от него ждут. В «Гильдонской войне» он провозгласил восстановление согласия между Востоком и Западом: concordia fratrum plena redit; в тот момент слова оказались своевременными, но напряженность отношений двух дворов тогда лишь немного ослабла. Дух раздора вспыхнул даже с большим неистовством, чем когда-либо прежде, в двух поэмах, которыми он клеймил Евтропия, и обличительный пафос поэта был не менее беспощаден, чем те громы, которые он метал в Руфина четырьмя годами прежде. В первой, написанной в начале 399 г., звучит возмущение бесчестием, которым возвышение Евтропия до звания консула запятнало империю. Вторая появилась на свет летом, уже после падения евнуха. Важно то, что в обеих поэмах Стилихону предлагается вмешаться в восточные дела. На прямое вмешательство Стилихон не пошел, но представляется вероятным, что у него имелось соглашение с германцем Гайной, главнокомандующим на Востоке, который и при убийстве Руфина был инструментом в руках западного полководца. Показательно, что в описании драмы, которая произошла на Востоке, Клавдиан выводит на сцену малозначительных персонажей, но даже не упоминает имя Гайны, который был главным действующим лицом, или делает вид, что не подозревает о его существовании. Переместимся на Восток и последуем за разворачивающимися драматическими событиями.
(Отредактировано автором: 10 Марта, 2010 - 10:41:05)
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
|
|
| |
|
§ 4. Падение Евтропия и германская угроза на Востоке (398 – 400 гг.)
В период, отмеченный активным проникновением варваров в провинции Иллирийского полуострова и в восточные провинции Малой Азии, согласие и взаимопомощь между Востоком и Западом были настоятельно необходимы. К сожалению, правительства находились в руках людей, по разным причинам непопулярных, и в политике своей руководствовавшихся по большей части соображениями личной выгоды. Положение Евтропия не было прочным, поскольку он был евнухом, но и Стилихон, будучи германцем, не чувствовал себя в безопасности. Что касается отношений между двумя правительствами, то после падения Руфина напряженность на некоторое время разрядилась. Поскольку восточные армии не были достаточно сильны, чтобы противостоять одновременно и Алариху, и гуннам, опустошавшим Азию, то Стилихон в 397 г. приплывал в Грецию уж точно с согласия и, вероятно, по прямому приглашению Евтропия. Военачальники, посланные чтобы изгнать захватчиков из Каппадокии и понтийских провинций, похоже, оказались бесталанными, и Евтропий решил взять верховное командование на себя. По всей видимости, успешные действия под его руководством пришлись на 398 г., варваров загнали обратно в Кавказские горы, и евнух с триумфом вернулся в Константинополь. Победа на некоторое время обеспечила ему популярность, и он был назначен консулом на следующий год.
Как мы знаем, краткому периоду взаимопонимания между дворами Милана и Византия пришел конец, когда восточное правительство проявило явное вероломство во время мятежа Гильдона. Когда пришли известия о назначении Евтропия консулом на 399 г., римские чувства италийцев оказались глубоко оскорблены. Евнух становится консулом – неслыханное, непереносимое насилие над традициями римских фаст.
Omnia cesserunt eunucho consule monstra, –
писал Клавдиан в созданной в начале года поэме, бичующей министра Аркадия. Запад отказался признать чудовищный консулат, на Востоке отношение к назначению вряд ли было благосклонней.
Могущественный царедворец переоценил свое влияние на императора и переступил черту дозволенного. Теперь опасности угрожали ему с двух сторон. Германец Гайна, который по указанию Стилихона привел восточную армию обратно в Константинополь, поднялся до должности магистра милитум. Вполне вероятно, он продолжал поддерживать связь со Стилихоном, прежде всего ради свержения Евтропия.
Не столь опасной, но не менее враждебной была римская партия, настроенная одновременно и против препозита священной спальни Евтропия, и против растущего всевластия германцев. Ее составляли приверженные римским традициям сенаторы и видные административные чины, оскорбленные выдвижением евнуха в консулы 399 г. и встревоженные тем, что некоторые из высших военных постов в империи оказались в руках у германцев. Главой партии был Аврелиан, сын Тавра – прежнего префекта претория Италии, сам занимавший пост префекта города.
У Гайны имелись сторонники среди римлян. Самым могущественным из его друзей был некий загадочный человек, настоящее имя которого неизвестно, но есть основания предполагать, что это был брат Аврелиана. Все, что известно об этой темной личности, сыгравшей главную роль в событиях того года, получено из исторического обозрения, которое его автор, Синесий Киренский, облек в форму аллегории и озаглавил «О Провидении, или Египетские рассказы». Выдающийся писатель, в ту пору придерживавшийся воззрений Платона – несколькими годами позже он примет христианство и станет епископом – находился в близких отношениях с Аврелианом и в ту пору жил в Константинополе. Содержание произведения – спор за царскую власть над Египтом между сыновьями Тавра, Осирисом и Тифоном. Осирис олицетворяет все хорошее, что есть в человеческой натуре. Тифон же – чудовище, упрямое, грубое и невежественное. Осирис – это Аврелиан, а кто изображен в образе Тифона, определить невозможно, и мы вынуждены использовать это аллегорическое имя; Египет символизирует префектуру претория Востока.
В стремлении к политической власти «Тифон» заключает союз с германской партией, где его привечают, как представителя хорошей римской фамилии, занимающего высокое положение. Синесий весьма подробно останавливается на его распутстве, на фривольном поведении его жены, тщеславной модницы. Она сама себе была камеристкой – упрек, вероятно, означающий, что она была чересчур внимательна к деталям своего туалета. Она обожала, когда ею публично восхищались, и постоянно показывала себя в театре и на улицах. Разборчивости в знакомствах мешало стремление к известности, ей нравилось, когда ее салон переполнен, причем двери не закрывались и перед профессиональными куртизанками. Синесий противопоставляет ей скромную супругу Аврелиана, никогда не покидающую свой дом, и утверждает, что женщина поистине добродетельна лишь тогда, когда ни ее тело, ни ее имя не выходят за порог жилища. Конечно, это не более, чем цветистый риторический оборот: друг и учитель писателя, философ Ипатия, перед которой он благоговел, конечно же, не была затворницей. Вероятно, здесь он просто взял за образец тот совет женщинам, который Фукидид вложил в уста Перикла.
Борьба с германским засильем на Востоке началась весной 399 г. Она была вызвана возмущением остроготов во Фригии, но у нас нет точных свидетельств, что их к тому подстрекал Гайна. Этих остроготов в качестве колонов Феодосий Великий расселил в плодородных местностях этой провинции (в 386 г.) с обязательством выставлять конный отряд для римской армии. Командир острогтских конников Трибигильд, питавший к Евтропию личную вражду, поднял среди остроготов восстание. Оно разразилось как раз в тот момент, когда Аркадий со своим двором готовился отбыть в Анкиру, где император имел обыкновение проводить летние месяцы, наслаждаясь тамошним мягким и целительным климатом.
Варвары усилились за счет беглых рабов и, разрушая все на своем пути, прошли по Галатии, Писидии и Вифинии. Два военчальника – Гайна и друг Евтропия Лев, толстяк и остроумец, носивший прозвище Аякс – были посланы на подавление восстания.
Как раз в это время философ Синесий из Кирены прибыл в Конснантинополь, чтобы преподнести Аркадию от имени своего города золотую корону. Выполнив свое поручение, он воспользовался случаем, чтобы произнести замечательную речь «О царстве». Ее можно рассматривать, как антигерманский манифест партии Аврелиана, к сторонникам которой Синесий с воодушевлением себя причислял. Оратор советовал всячески ограничивать права германцев, чтобы свести на нет их участие в делах государственного управления. Доводы основывались на эллинистической, но притом, несомненно, и христианской точке зрения, что римляне и варвары различны по природе своей, и потому союз между ними неестествен. Защитники государства, говоря словами Платона, должны быть пастушескими овчарками, но наши армии переполнены волками в обличье собак. Множество германцев прислуживают в наших домах. Государство не может щедро снабжать оружием тех, кто не был бы рожден и не вырос под сенью его законов, не должно ожидать от пастуха, что он сумеет приучить к мирных повадкам волчьих детенышей. Наши германские войска – как Танталов камень, подвешенный над государством, и единственное спасение – удалить чуждый элемент. Политика Феодосия Великого была ошибочной. Вышлем варваров обратно в их дикие чащобы за Дунаем, а если их и оставить, то лишь в качестве прикрепленных к земле пахарей. Такая речь, достигни она ушей Гайны, не могла бы рассчитывать на возбуждение его рвения в борьбе с германцами, которых он отправлялся усмирять.
Мятежники, пытаясь избежать столкновения с армией Льва, повернули в Писидию, а оттуда в Памфилию, где натолкнулись на неожиданный отпор. В то время как Гайна не предпринимал решительных действий и писал в своих донесениях в Константинополь о громадных силах Трибигильда, Валентин, владевший землями в окрестностях города Селге, собрал и вооружил отряд из крестьян и рабов и устроил засаду подле узкого извилистого прохода в горах между Писидией и Памфилией. Враг, много превосходящий их силами, был приведен в замешательство градом обрушившихся на него сверху камней, от которых трудно было укрыться, поскольку повсюду расстилались коварные трясины. Сам горный проход закрывал отряд римского армейского командира, которого Трибигильду удалось подкупить, чтобы пройти через теснину. Но ускользнуть готам, зажатым между реками Меласом и Эвримедоном, удалось не прежде, чем они подверглись нападению воинственных обитателей этой местности. Тем временем Лев продвигался вперед, и бунт неизбежно был бы подавлен, если бы Гайна тайно не усилил мятежников подразделениями из своей армии. Затем германские войска под его собственным командованием атаковали и разбили своих римских товарищей по оружию, а Лев погиб, пытаясь бежать. Гайна и Трибигильд сделались хозяевами положения, но все еще предпочитали делать вид, будто они враги.
Гайна, изображая из себя верного полководца, теснимого превосходящими силами остроготов, отправил срочную депешу императору, убеждая его уступить требованию Трибигильда и отстранить Евтропия от власти. Аркадий, может, и не поддался бы, не испытывай он еще более тяжкое давление. Императрица Евдоксия, которая своим счастьем была обязана евнуху, стала ревновать к неограниченной власти, которой тот подчинил разум ее мужа. Отношения между ними приобрели характер нескрываемой вражды, и однажды Евдоксия явилась пред императором с двумя своими маленькими дочерьми и горько жаловалась на оскорбительное поведение управляющего двором.
Евтропий уяснил чрезвычайный характер опасности, когда услышал о требованиях Гайны, и бросился искать убежища в Св. Софии. Друзья, многочисленные, пока он был в фаворе, бросили его. Здесь же он мог не только отдаться под защиту святого места, но в крайних своих обстоятельствах рассчитывать и на заступничество патриарха. Ведь это с его помощью Иоанн Златоуст, сирийский священник из Антиохии, был в прошлом году назначен на Константинопольский престол. Личное вмешательство патриарха, действительно, оказалось необходимо. Аркадий твердо решил пожертвовать Евтропием, и Златоуст должен был встать между дрожащим евнухом и теми, кто пытался оттащить его от алтаря. Инцидент, похоже, имел место в субботу, а воскресным утром необыкновенное волнение должно было охватить паству, собравшуюся, чтобы внимать красноречию проповедника. Охваченный стыдом и страхом старик, чья воля еще недавно была законом, прятался под алтарем, а с кафедры патриарх произносил проповедь о моральном уроке постигшей его катастрофы, начав словами: «Суета сует и всяческая суета». Беспощадно обличая легкомыслие и безбожие Евтропия и его окружения, он в то же время старался возбудить сострадание у своих слушателей.
В храм снова вошли солдаты, и снова Златоуст не пустил их к евнуху. Евтропий все-таки позволил вывести себя при условии сохранения жизни. Его лишили сана патрикия и сослали на Кипр, а имущество конфисковали. Императорский эдикт, в котором объявлялось об этом решении, изобиловал оскорбительными словами. Консулат, «оскверненный и запачканный отвратительным чудовищем», был очищен «от позорного пятна, нанесенного его пребыванием в должности, и от памяти о его мерзком имени» вычеркиванием из фаст. Все бронзовые или мраморные статуи, все раскрашенные изображения, установленные в его честь в общественных или частных местах, следовало уничтожить, «дабы они не могли, как клейма бесчестья, оскорблять зрение».
Падение Евтропия повлекло за собой падение Евтихия, префект претория Востока, бывшего, по всей видимости, одним из его ставленников. За освободившуюся должность, которую Синесий в своей аллегории называл «Египетским царством», возникло соперничество между Аврелианом и Тифоном. Но, хоть Гайна и сумел свергнуть Евтропия, обеспечить назначение Тифона ему не удалось. Пост был отдан Аврелиану, что явилось победой антигерманской партии. Аврелиан отличался широкой образованностью, в его окружение входили писатели вроде Синесия, поэта Троила и ритора Полиэмона. Его успех оказался жестоким ударом для Тифона и его друзей, особенно для жены, жаждавшей подняться в общественном мнении за счет префектуры мужа. Синесий дает любопытное описание попыток разочарованного распутника найти себе утешение. Он устроил большой пруд, в котором создал искусственные острова с теплыми купальнями, и в этом уединенном пристанище вместе со своими друзьями, мужчинами и женщинами, предавался порочным удовольствиям.
Но если возвышение Аврелиана явилось ударом для Тифона, в неменьшей степени это был удар и для Гайны, который теперь сбросил маску и, представ в истинном своем обличье, больше не разыгрывал роль примирителя Трибигильда, но, как откровенный неприятель, диктовал собственные условия. Он соединился Трибигильдом в Тиатире, и они стали продвигаться к берегам Пропонтиды, подвергая грабежу все на своем пути. Гайна потребовал и получил в Халкидоне аудиенцию у самого императора. Было достигнуто соглашение, что его возведут в должность главнокомандующего – магистра милитум in praesenti, что ему и Трибигильду позволят перейти на европейский берег и выдадут трех заложников – Аврелиана, его ближайшего сподвижника Сатурнина и его друга Иоанна (которого современники считали любовником императрицы). Это означало устранение Аврелиана от должности префекта и торжество Тифона. На какой-то момент Гайна сделался главой восточного правительства (конец 399 г.).
Условие, по которому Аврелиан приносился в жертву, было выставлено по наущению Тифона, вероятно, намеревавшегося в конечном итоге предать брата смерти. Патриарх отправился в Халкидон, чтобы ходатайствовать о помиловании трех заложников, и Гайне пришлось удовольствоваться тем, что он подверг своих врагов унижению, инсценировав их казнь, после чего отправил в изгнание. Затем он вступил в Константинополь во главе своей армии. Правление Гайны, по всей видимости, продолжалось шесть месяцев (до июля 400 г.). Но совершенно очевидно, что способностями государственного деятеля он не обладал. У него не имелось даже сколько-нибудь определенного плана действий, и о коротком периоде его правления почти не сохранилось сведений, кроме того, что он пытался отдать арианам одну из городских церквей, но не преуспел в этом из-за резкого противодействия патриарха, и что было расстроено его намерение захватить императорский дворец, сорвана попытка разграбить лавки менял.
Краткому эпизоду германского владычества был положен решительный предел в самом начале июля. Гот внезапно решил покинуть столицу. Мы не знаем, почему он счел свое положение неприемлемым и каковы были его дальнейшие расчеты. Под предлогом болезни он отправился исполнять свои обеты в церковь, расположенную примерно в семи милях от города, приказав своим готам дежурить при нем посменно. Их приготовления к отбытию напугали горожан, не ведавших, ради чего они делаются, и в городе воцарилось такое возбуждение, что малейший пустяк мог привести к серьезным последствиям. Так случилось, что ранним утром у какого-то из западных входов в город просила подаяния нищенка. При таком необычном зрелище, как длинная колонна готов, выходящая из ворот, она решила, что настает последний день Константинополя, и принялась громко молиться. Ее молитва вызвала раздражение у шедшего мимо гота, и тот попытался ее зарубить. Вмешался какой-то римлянин и убил его. Инцидент привел к всеобщей суматохе и буйству, горожанам удалось запереть ворота, так что готы, не успевшие пройти сквозь них, оказались отрезаны от своих товарищей, находящихся снаружи. Их было несколько тысяч, но все равно недостаточно, чтобы совладать с разъяренным народом. Они попытались найти спасение в церкви (возле Большого Дворца), предоставленной готам, исповедовавшим православие. Там их постигла та же судьба, что и олигархов Керкиры во время Пелопоннесской войны. Крышу разобрали, и варвары погибли под дождем обрушившихся на них камней и пылающих головней (12 июля 400 г.). .
Немедленным следствием этого счастливого события стало падение Тифона и возвращение Аврелиана, сразу же занявшего его место в префектуре. Распоряжения Тифона подверглись юридическому исследованию, его изменнический сговор с германцами стал совершенно очевиден, и он был временно заключен в темницу. В конце концов, брату удалось спасти его от расправы, к которой призывала мстительная чернь. Дальнейшая его судьба, как и его истинное имя, нам неизвестны. Аврелиан, назначенный консулом на 400 год, но в январе вступить в должность не имевший возможности, теперь смог получить знаки консульского достоинства, а имя ставленника Тифона и Гайны вычеркнули из фаст.
Тем временем Гайна, объявленный, подобно Алариху за три года до этого, врагом государства, разорял Фракию. Но добычи ему почти не досталось, поскольку жители скрылись в хорошо укрепленных местах, которые он не мог захватить. Он двинулся к Геллеспонту, намереваясь перебраться в Азию. Но когда он достиг побережья напротив Абидоса, то обнаружил, что азиатский берег занят войсками, имевшими поддержку военных кораблей. Этими силами командовал Фравита, верный язычник-гот, который в последние годы правления Феодосия играл заметную роль в политической жизни своего племени, как глава проримской партии. С тех пор он служил Аркадию, был выдвинут на пост магистра милитум Востока и очистил от пиратов восточное Средиземноморье от Киликии до Сирии и Палестины. Готы разбили на берегу лагерь, но когда у них закончилось продовольствие, решились на попытку переправы и сколотили грубые плоты, которые пустили по течению. Корабли Фравиты без труда потопили их. Гайна, остававшийся на берегу и видевший гибель своих войск, устремился на север, за горы Гема и даже за Дунай, опасаясь погони. Фравита не преследовал его, но беглец попал в руки Ульдина, гуннского вождя, который отрезал ему голову и отослал ее Аркадию в качестве жеста доброй воли (23 декабря 400 г.). Сожаления о судьбе этого жестокого и бездарного варвара в летописях не прозвучали.
О положении империи многое говорит тот факт, что для борьбы с враждебными готами пришлось прибегнуть к помощи гота. Фравита был удостоен триумфа и назначен консулом на 401 г. Аркадий удовлетворил единственную его просьбу и разрешил ему почитание языческих культов по обычаю предков.
Таким образом, была предотвращена германская угроза, сгустившаяся над восточными провинциями империи. Стилихон больше не мог питать надежд на вмешательство в дела Востока с помощью готов восточной армии. Значение этого критического момента римской истории было в должной мере уяснено. Он был воспет в двух эпических поэмах, а также в мифологической аллегории Синесия. События мятежа были изображены на рельефах колонны Аркадия, установленной в 403 г. на форуме, носящем его имя.
Четырехсотый год, ставший свидетелем крушения германских претензий на доминирующее влияние в Константинополе, был годом первого консулата Стилихона. Клавдиан не преминул откликнуться поэмой, чей пафос оказался бы уместней при описании какого-нибудь более достойного события:
quem populi plausu, procerum quem voce petebas,
adspice, Roma, virum. . . .
. . . hic est felix bellator ubique
defensor Libyae, Rheni pacator et Histri.
Военные и мирные труды героя во благо империи затмевают блеск заслуг и славы самых знаменитых персонажей древнеримской истории. Сам поэт претендует на то, чтобы быть при Стилихоне чем-то вроде Энния при Сципионе Африканском. Noster Scipiades Stilicho – странная увязка имен; но мы прощаем поэту его гиперболы за искреннее преклонение перед величием римской истории. Консульство вандала вдохновило его на самые чудесные строки, какие он когда-либо написал, достойные лучших страниц латинской литературы. Вот как он начал восхваление Риму:
proxime dis consul, tantae qui prospicis urbi
qua nihil in terris complectitur altius aether.
С замечательным красноречием он выразил имперский идеал римского государства:
haec est in gremium victos quae sola recepit
humanumque genus communi nomine fovit
lmatris, non dominae ritu, civesque vocavit
quos domuit nexuque pio longinqua revinxit.
В конце четвертого века ни он, ни кто-либо другой не предчувствовал приближение распада империи. Она все еще простиралась от Евфрата до Клайда. Феодосий, владевший более обширным царством, чем Август, провел государственный корабль сквозь опасности явно более страшные, нежели те, что угрожали ему теперь, а Стилихон ведь был наследником военной славы Феодосия. Власть Рима с точки зрения римлянина должна было выглядеть непоколебимым и вечным законом мироустройства:
nec terminus umquam
Romanae dicionis erit.
Тем не менее, в те годы возникло весьма тревожное ощущение, что конец Рима, может быть, действительно, близок. Это было суеверное чувство: двенадцать стервятников, которые явились Ромулу, в последующие столетия были поняты, как отпущенные Риму двенадцать веков жизни. По каким-то причинам полагали, будто назначенный срок именно сейчас близится к концу:
tunc reputant annos interceptoque volatu
vulturis incidunt properatis saecula metis.
Древние предзнаменования, казалось, подтверждаются необычным природным явлением – огромной кометой, появившейся весной 400 г., и тремя случившимися одно за другим лунными затмениями. Еще до этих знамений Гонорий и Стилихон пошли на сиюминутную уступку страхам римских язычников и разрешили вернуть в здание сената алтарь богини Победы, удаленный оттуда Феодосием. И вполне вероятно, что суеверные опасения именно тогда заставили взяться за восстановление римских городских стен.
Когда Стилихон направился в Рим, чтобы вступить в права консула, Клавдиан последовал за ним. Его стихи вполне заслуживают статуи, которая была воздвигнута по настоянию сената на форуме Траяна: «самому славному из поэтов», хотя (как продолжает надпись), «и написанных им поэм достаточно, чтобы память о нем сохранилась навеки».
(Отредактировано автором: 13 Марта, 2010 - 13:54:42)
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
