|
|
   |
|
§ 5. Иоанн Златоуст
Именно в краткий период всевластия Гайны и Тифона императрица Евдоксия, родившая Аркадию двух дочерей, была объявлена августой и коронована (9 января 400 г.). Несмотря на свое германское происхождение, она не испытывала симпатий к германской партии и в свержении Евтропия сыграла независимую роль. Существенно, что среди заложников, выдачи которых домогался Гайна, Иоанн определенно являлся ее фаворитом, а Сатурнин был мужем ее близкой подруги Кастриции. Императрица отличалась сильным и вспыльчивым характером, и после падения евнуха заполучила безраздельное влияние на своего слабого и вялого супруга. Значение Евдоксии в истории сосредоточивается на ее конфликте с Иоанном Златоустом, на той драме, которой было суждено определить дальнейшие отношения между императорской властью и патриаршим авторитетом. Прежде решающих столкновений не происходило. До этого ни один из императоров, за исключением Валента, постоянно в Константинополе не жил, и только Аркадий никогда не покидал столицы, разве что выезжал в Анкиру на летний отдых. Более того, престол Константинопольского патриарха лишь недавно получил главенствующее значение в восточной империи (381 г.), и его первенство горячо оспаривалось Александрией. То, что конфликт между императором и патриархом произошел именно в это время, объясняется прежде всего энергичным и бескомпромиссным характером Златоуста.
Иоанн, «златоустый» проповедник, стал епископом Константинополя (26 февраля 398 г.), когда ему было сорок шесть или сорок семь лет. Он отличался независимым и суровым нравом, крайне аскетическим образом жизни, прямодушием и грубыми манерами. И вот он столкнулся с великолепием и роскошью константинопольского двора, где тон задавала Евдоксия. Нельзя сказать, что дворцовые нравы отличались какой-то особенной порочностью, но все же дух там царил, по меньшей мере, фривольный. Для Златоуста императорский двор воплощал в себе мирскую суету и гордыню.
Златоуст занимает особое место среди великих церковных деятелей поздней империи, поскольку высшую свою цель он видел не в богословских спорах, а в укоренении христианских моральных принципов в повседневной жизни. Он ставил себе целью моральное исправление мира, а поскольку его деятельность протекала в двух богатых городах, Антиохии и Константинополе, то одной из главных своих обязанностей он счел борьбу с кичливой роскошью богатых классов, громогласное осуждение такого положения вещей, когда богатство тратится на личные удовольствия – а он был убежден, что его следует использовать для облегчения участи бедняков. Подробные сведения о роскошной жизни высших классов мы получаем именно из его проповедей, произнесенных в Константинополе или в Антиохии. Многие знатные богачи владели десятью или даже двадцатью поместьями и неменьшим числом частных купален, каждый был господином для тысячи, а то и двух тысяч рабов, а в передних толпились евнухи, прихлебатели и слуги. Двери в роскошных домах были сделаны из слоновой кости, потолки вызолочены, полы выложены мозаиками или застелены дорогими коврами, стены гостиных и спален облицованы мрамором, а если где и оказывался камень попроще, то его прикрывали золотой пластиной. К возмущению строгих церковников, залы украшались изваяниями обнаженных тел. К домам примыкали просторные террасы и купальни, а вокруг расстилались сады, где били фонтаны. Кровати были сделаны из слоновой кости или из чистого серебра или, при умеренных запросах, из дерева, облицованного серебром или золотом. Стулья и табуреты обычно делались из слоновой кости, а самые обыденные сосуды зачастую отливались из наиболее дорогих металлов. Полукруглые столы, или сигмы, сделанные из золота или серебра, были так тяжелы, что один такой стол с трудом приподнимали двое молодых здоровых мужчин. В ходу были восточные кушанья; во время пиров воздух густел от всех мыслимых ароматов Востока, а флейтистки, чье целомудрие было столь же уязвимо, как в старые дни Греции и Рима, развлекали пирующих.
Контраст между образом жизни высших классов и невзгодами обреченных на тяжелый труд простолюдинов причинял Златоусту такую боль, что он был почти социалистом. Если он яростно обличал невоздержанность мужских пиршеств, то не менее сурово клеймил и женщин за их роскошные, запряженные мулами повозки, за богатые наряды, драгоценности, соблазнительные туалеты. Их расточительные причуды зачастую оказывались совершенно разорительны для мужей. Он осуждает употребление шелка и парчи. Все «пороки», описываемые Златоустом, характерны для любого зажиточного круга, языческого либо христианского – с учетом различий в образе жизни. Его страстные обвинения в адрес богачей имели под собой ту же основу, что и нападки социалистов на нынешних европейских плутократов.
Интересовали его и вопросы брака. Он проповедовал непопулярную доктрину, что партнеры в браке равны, закон должен стоять не только на стороне мужа против неверной жены, но в той же мере защищать и права обманутой женщины. Мы едва ли можем рассчитывать, что доводы Златоуста оказывались убедительны, поскольку знаем, что браки очень часто совершались по расчету. Он выражал недовольство тем, что детей чрезмерно баловали, а отцы часто подавали своим сыновьям наихудшие моральные примеры. Из его поучений мы извлекаем сведения об отношении к рабам, которое все еще оставалось жестоким. Идущие по улицам люди зачастую слышали взрывы бешеной ругани, с которой разозленная хозяйка колотила свою служанку. Златоуст дает живое описание сцены, когда жена зовет на помощь мужа, чтобы тот помог ей проучить негодницу. Раздетая девушка привязана в ногах кровати, хозяин сечет ее розгами, в то время как хозяйка истощает словарь своих бранных выражений. Проступок мог быть самым невинным, например, неловкость, допущенная при одевании хозяйки. Положение домашних рабов в некоторых отношениях изменилось не больше, чем человеческая натура со времен Ювенала. Но по сравнению с той порой грубое и жестокое обращение все же не имело повсеместного распространения. Было немало хозяев, и об этом Златоуст тоже говорит, проявлявших глубочайшую заботу о своих рабах. Была у вопроса и другая сторона. Слуги часто были докучливыми и зловредными, клеветали на своих владельцев и шпионили за ними. Лживые язычки служанок доводили порой до больших семейных неприятностей, примеры чего Златоуст приводил, как доводы против женитьбы.
Христианство пока не сумело преодолеть все языческие обычаи при отправлении похоронных и свадебных обрядов. В правление Аркадия все еще нанимали женщин-плакальщиц для исполнения над умершими погребальных песен. Златоуст считал это идолопоклонничеством и даже грозил отлучением тем, кто прибегал к старым обрядам. Клеймил он и языческую традицию совершать омовение по завершении похоронной церемонии, которое, как считали, очищает после контакта с мертвецом. Выставляемая напоказ пышность похорон у богачей также заслуживала его порицания. Еще более возмутительным в глазах ревностных христиан было сохранение языческих свадебных традиций. Церковь ввела собственную церемонию в присутствии епископа, но, как только она заканчивалась, свадьбу праздновали по заведенному прежде обыкновению. С наступлением вечера торжественная процессия сопровождала невесту из жилища ее отца к дому жениха. К процессии присоединялись актеры, актрисы, девушки-плясуньи, которых пускали в дом, где они исполняли разнузданные танцы и непристойные песенки. Эпиталама и оды, сочиненные Клавдианом по случаю бракосочетания Гонория, могут дать представление о вольностях, которые все еще были в ходу.
Златоуст боролся не только с расточительностью богачей, но и со сладострастием, чревоугодием и алчностью духовенства и монахов, и его суровость по отношению к ним была, говоря словами его биографа, «словно лампа, поднесенная к воспаленным глазам». Женщин вводили в монастыри или поселяли в одной келье со священниками, как «духовных сестер», с намерениями зачастую невинными, но всегда таящими в себе западню. Диакониссы, которым не полагалось носить вошедшие в моду откровенные платья, перешивали свои грубые одеяния на такие неприличные фасоны, что смотрелись в них даже пикантнее профессиональных куртизанок.
У патриарха среди женщин имелись свои преданные обожательницы. Самой видной из них была диаконисса Олимпия, богатая дама, в раннем девичестве числившаяся в любимицах у Григория Назианзина. Щедрость, с которой она поддерживала бедняков, покорила сердце Златоуста; Олимпия стала для него самым бескорыстным и преданным другом. Другой его близкой соратницей стала Сальвина, дочь мавра Гильдона, выданная Феодосием за племянника своей жены Невридия. В «Письме к молодой вдове» Златоуст сравнивает мирное и счастливое течение ее жизни в Константинополе с превратностями бурной биографии ее отца. Дьякон по имени Серапион был доверенным и преданным советником патриарха, но его влияние не всегда шло на пользу: он не отличался рассудительностью и, вместо того, чтобы пытаться смягчить запальчивый норов Златоуста, потворствовал ему, а то и прямо подстрекал к опрометчивым поступкам.
Среди простого народа патриарх пользовался огромной популярностью. Никто не пользовался таким уважением, как он, толковавший христианство в социалистическом смысле – на что церковь, как правило, своих последователей не вдохновляла и подобным идеям сочувствия не выказывала. И хотя он осуждал не политическое, а социальное неравенство, и не было ничего более далекого от его намерений, чем низвержение установленных порядков, сам дух его учения определенно настраивал бедных против богатых. Когда случилось землетрясение, он публично заявил, что «оно вызвано грехами богачей, и лишь молитвы бедняков отвратили худшие последствия». Его врагам не составляло труда ухватиться за подобные высказывания и бросить обвинение в «обольщении народа». Его дружба и Олимпией и другими женщинами, которых он, порой, принимал наедине, дали повод для клеветы иного рода. Испортив свое пищеварение чрезмерным аскетизмом, он стал обедать в одиночестве, а следствием этого не принятого в обществе обычая стало обвинение в тайном чревоугодии.
В течение трех лет Златоуст и Евдоксия находились в самых лучших отношениях. Оба они были обязаны Евтропию: Златоуст своим престолом, а Евдоксия – троном, и оба отвергли роль его ставленников. Но в начале 401 г. она совершила какой-то поступок, вызвавший жесткий упрек архиепископа, а следствием его смелости стало то, что патриарха перестали допускать ко двору. Об этом мы узнаем из эпизода, в котором Евдоксия показана благоприятном свете.
Порфирий, епископ Газы, с прочим духовенством диоцеза посетил Константинополь весной 401 г., чтобы убедить правительство принять строгие меры к искоренению языческих обычаев, поскольку жители Газы все еще упрямо придерживались почитания своих старых божеств – Афродиты, Гелиоса, Персефоны и верховного над ними Марна (критское имя Зевса). Прибыв в столицу и устроившись на квартирах, священники прежде всего отправились к Златоусту. «Он встретил нас с великой честью и лаской и спросил, ради чего мы подвергли себя опасному путешествию, и мы рассказали ему. И он просил нас не падать духом, но иметь надежду на милосердие Господне, сказав: «Я не могу говорить с императором, потому что императрица вознегодовала на меня за упрек в домогательстве и похищении некоей вещи. Но я не скорблю из-за императорского гнева, поскольку это ведь себя они им уязвляют, а не меня, и если бы они уязвили мое тело, то тем принесли большее благо моей душе… Завтра я пошлю за евнухом Амантием, кастрензием (управляющий двором) императрицы, истинным слугой Господа, имеющим на нее большое влияние, и передам дело в его руки». Получив эти предписания и препорученные Богу, мы вернулись на наш постоялый двор. И на другой день мы отправились к епископу и встретили у него в доме камерария Амантия, потому что, позаботившись о нашем деле, он послал за ним и посвятил в его суть. И когда мы вошли, Амантий встал и почтительно поклонился святейшим епископам, наклонив лицо до самой земли, а они, когда им сказали, кто он такой, обняли его и поцеловали. И архиепископ Иоанн просил их изложить устно их дело камерарию. И Порфирий поведал ему о всех тайных ухищрениях идолопоклонников, как бесстыдно они исполняют беззаконные обряды и притесняют христиан. И Амантий, когда услышал это, заплакал и исполнился рвения к Богу, и сказал им: «Не отчаивайтесь, отцы, ведь Христос защитит своих верующих. Молитесь же, а я буду говорить с августой».
На другой день камерарий Амантий прислал двух дьяконов просить нас явиться во дворец, и мы встали и пошли со всей поспешностью. Там он ожидал нас, взял с собой двух епископов и представил их императрице Евдоксии. И когда она увидела их, то первой приветствовала и сказала: «Благословите меня, отцы», и они почтительно поклонились ей. И вот она сидела на золотом диване (софе). И она сказала им: «Простите меня, проповедники Божии, и примите во внимание мое положение: я остереглась выйти и встретить вашу святость в передней. Но молитесь за меня Господу, чтобы я благополучно разрешилась дитятей, которое сейчас в моем лоне. И епископы, изумленные ее благосклонностью, сказали: «Пусть Тот, кто благословил лона Сары и Ревеки и Елизаветы, благословит твое и пробудит в нем движение плода». По завершению дальнейшей наставительной беседы она сказала им: «Я знаю, почему вы прибыли, потому что кастрензий Амантий объяснил мне это. Но если вы склонны сообщить мне ваши пожелания, я к вашим услугам». Так, поощренные, они рассказали ей все об идолопоклонниках, и о нечестивых обрядах, которые они, не имея страха, исполняли, и о притеснениях христиан, которым они не позволяли ни занимать общественные должности, ни обрабатывать землю, «из произведений которой они платят подати верховной императорской власти». И императрица сказала: «Не отчаивайтесь, ибо я надеюсь на владыку нашего Христа, Сына Божьего, что мне удастся убедить императора сделать те вещи, которые воздадут по заслугам вашей святости, и, дав вам удовлетворение, отпустить отсюда». Возвратитесь теперь к вашему уединению, ибо вы устали, и молите Бога содействовать успеху моих просьб». Затем она приказала принести денег и дала епископам три пригоршни монет, говоря: «Пока возьмите себе на расходы». И епископы приняли деньги и много благодарили ее, и ушли. И когда уходили, то большую часть денег отдали диаконам, стоявшим у дверей, оставив немного для себя.
И когда император явился в покои императрицы, она рассказала ему все, касающееся епископов, и попросила его разрушить языческие храмы Газы. Но император смутился, услышав это, и сказал: «Я знаю, что этот город привержен идолам, но он исправно платит подати и вносит большую сумму в казну. Если же мы вдруг обрушим на его жителей своей гнев, они бросятся спасаться бегством, и казна от того много потеряет. Но если такому должно случиться, станем притеснять их шаг за шагом, лишая идолопоклонников их титулов и общественных должностей, требуя, чтобы их храмы были закрыты и не использовались больше. Ведь когда они увидят притеснение со всех сторон, то догадаются о его истинной причине, а внезапные и чрезвычайные меры непереносимы для подданных». Императрица сильно раздосадовалась этим ответом, потому что была ревностна в вопросах веры, но сказала только: «Господь сумеет помочь своим христианским слугам, невзирая, согласимся мы или откажемся».
Обо всем этом мы узнали от камерария Амантия. На следующее утро августа послала за нами, и опять по обычаю первой приветствовав епископов, пригласила их сесть. И после долгого духовного разговора она сказала: «Я говорила с императором, и он был несколько раздражен. Но не отчаивайтесь, поскольку, по Божьей воле, я не ослаблю своей настойчивости, до тех пор, пока вы не будете удовлетворены и не уедете, добившись вашей благочестивой цели». И епископы поклонились ей. Затем святейший Порфирий, по наставлению духа своего и припоминая слова трижды благословенного затворника Прокопия, сказал императрице: «Потрудись ради Христа, и за усердие Он вознаградит тебя и сына твоего, чью жизнь и царствование ты увидишь и возрадуешься на многие годы». При этих словах императрица преисполнилась радости, лицо ее украсил румянец, и оно сделалось еще более прекрасным, поскольку внешнее обличье указывает на происходящее внутри. И она сказала: «Молитесь, отцы, и по вашему слову, по воле Господа я смогу родить мальчика, и если так случится, обещаю, что исполню все, о чем вы просите. И иную вещь, о которой вы не просили, я намереваюсь исполнить с соизволения Христа, я построю церковь в Газе в центре города. Идите теперь с миром и отдыхайте спокойно, непрестанно молясь о моем счастливом разрешении от бремени, поскольку время родов близко». Епископы препоручили ее Господу и покинули дворец. И была вознесена молитва, дабы она родила мальчика, ибо мы верили словам святого затворника Прокопия.
И каждый день мы навещали архиепископа Иоанна и наслаждались его благочестивыми речами, которые были слаще меда и пчелиных сот. И камерарий Амантий посещал нас, иногда принося известия от императрицы, а в другой раз просто заходил в гости. И через несколько дней она произвела на свет мальчика (10 апреля), которого назвали Феодосием в честь его деда Феодосия Испанца, который правил вместе с Грацианом. И дитя Феодосий родился в порфире, поскольку был провозглашен императором с момента своего рождения. И была великая радость в городе, и посланцы разносили добрую весть по городам империи вместе с подарками и пожертвованиями.
Но императрица, едва разрешившись от бремени, послала к нам Амантия с известием: «Я благодарю Христа, что, благодаря вашим святым молитвам, Бог даровал мне сына. Молитесь, отцы, и далее, за его жизнь и за меня, недостойную, чтобы я могла выполнить данное вам обещание, сам Христос снова позволит свершиться ожидаемому через ваши святые молитвы». И через семь дней после родов она послала за нами и встретила нас у дверей своих покоев, держа в руках младенца, укутанного в пурпур. И она наклонила голову и сказала: «Подойдите ближе, отцы, ко мне и к ребенку, которого Господь даровал мне вашими святыми молитвами». И она передала им младенца, чтоб те могли отметить его (Божьей печаткой). И епископы возложили и на нее, и на ребенка знак креста и, вознеся молитвы, сели. Выслушав от них многие наставления, госпожа сказала: «Знаете ли вы, отцы, что я решила относительно вашего дела? [Тут Порфирий пересказал сон, который он видел накануне ночью; затем Евдоксия продолжила:] «С позволения Христа, дитя через несколько дней будет удостоено чести принять крещение. Сейчас ступайте и составьте прошение, изложив в нем все ваши просьбы. А когда совершится над младенцем обряд крещения, отдайте прошение тому, кто будет держать младенца в своих руках, и я распоряжусь, что он должен с ним сделать». Получив эти указания, мы благословили ее и младенца и ушли. Затем мы составили прошение, вставив в документ многое, не только касательно низвержения идолов, но упомянули и о привилегиях и доходах, которые должны быть предоставлены святой церкви и христианам, поскольку церковь была бедна.
Пролетело время, и настал день, когда юного императора Феодосия должны были крестить. И весь город был украшен гирляндами и устлан покрывалами из шелка, расшитого разными золотыми орнаментами, так, что никто не в состоянии описать это великолепие. Можно было видеть горожан, неисчислимых, как морские волны, облаченных во всевозможные одежды. Но выше моих сил передать блеск этого торжества; это задача для опытных писателей, а я продолжу мою правдивую историю. После крещения, когда юного Феодосия препровождали из церкви во дворец, вы узрели бы великолепие многочисленных вельмож в ослепительных одеяниях, потому что все были одеты в белое, и вы бы решили, что все они покрыты снегом. Патриции возглавляли процессию вместе с иллюстриями и прочей знатью, сопровождаемые отрядами войска, все с восковыми свечами, так что казалось, будто звезды засияли на земле. А рядом с младенцем, которого несли на руках, был сам император Аркадий, с лицом радостным и сияющим ярче пурпура своей мантии, а один из вельмож нес младенца в блистающих одеждах. И мы изумлялись, глядя на такую красоту…
Мы стояли у ворот церкви с нашим прошением, и когда процессия уже выходила после крещения, громко воскликнули: «Подаем прошение вашему благочестию!» и достали бумаги. Видя это, тот, кто нес ребенка, будучи посвящен в наше дело императрицей, попросил показать ему бумаги, а когда получил их, остановился. Потребовав тишины, он развернул их одну за другой и прочел, потом свернул, положил руку под голову ребенка и крикнул: «Его величество приказал удовлетворить просьбы, содержащиеся в прошении». Все, видевшие это, дивились и кланялись императору, поздравляя его с тем, что он имел счастье при жизни своей увидеть сына выражающим свою царскую волю; тогда и он присоединился к всеобщей радости. А о том, что случилось благодаря ее сыну, было объявлено императрице, и она возликовала и на коленях благодарила Бога. Когда младенец прибыл по дворец, она встретила его, и приняла, и поцеловала, и, держа его в руках, приветствовала императора, говоря: «Благословен ты, мой господин, что довелось тебе увидеть чудные вещи при твоей жизни». И царь радовался вместе с ней. Императрица, видя его в хорошем настроении, сказала: «Пожалуйста, давай узнаем, что заключает в себе прошение, суть которого должна быть исполнена». Император приказал прочесть бумаги, и когда они были прочитаны, сказал: «Просьбу нелегко исполнить, но отказать тяжелее, потому что это первый наказ нашего сына».
На прошение было дано согласие, и Евдоксия устроила встречу квестора – министра, имевшего полномочия составлять императорские рескрипты, с епископами, чтобы все пожелания последних могли войти в эдикт. Его исполнение, которое могло вызвать враждебный прием и потому требовало твердой руки, было поручено Кинегию, а епископы возвратились в Палестину, получив некоторую сумму денег от императора и императрицы, а также обещанные императрицей средства на возведение в Газе храма.
Это повествование дает нам представление о небольших спектаклях, драматургия которых, по всей видимости, скрывается за многими официальными декретами и рескриптами, сохранившимися в имперских кодексах. Изумление провинциальных епископов, которые они испытали при лицезрении великолепия могущественнейшей на земле особы, их душеполезные беседы с императрицей, с евнухом и архиепископом, уловка, к которой прибегла Евдоксия, чтобы добиться исполнения прошения и прочие подробности помогают нам представить жизнь в ту пору. То, что набожный Аркадий не решался вырвать с корнем языческую «мерзость», поскольку язычники платили значительные налоги, показывает, что даже он, когда сталкивались духовные и мирские политические соображения, склонялся быть более императором, нежели верующим.
Вернемся к Златоусту. Чтобы он провел церемонию крещения императорского сына и наследника, пришлось снова допустить его ко двору. Но Евдоксия не смогла забыть инцидента и впредь стала хотя бы внимательнее прислушиваться к врагам патриарха. А врагов у него было немало, и в церковных, и в светских кругах. Среди светских дам, особенно задетых критикой женских привычек, были три близкие подруги императрицы – Марса, жена Промота, в доме которого императрица воспитывалась, Кастриция, жена Сатурнина, которому Златоуст помог избежать мщения Гайны, и Евграфия, чей дом сделался штабом для всех, кто его ненавидел. Легко представить, как они продолжали отравлять разум Евдоксии, настраивая ее против проповедника, не ведавшего, что такое деликатность, и без особого труда поворачивали дело так, будто его инвективы против женских слабостей – это не что иное, как нападки лично на нее.
Но старания безответственных недоброжелателей не пошатнули бы его положения, если б он не допустил неблагоразумных действий в сфере церковной политики. Антоний, епископ Эфесский, был обвинен в симонии и некоторых других нарушениях; обратились к Златоусту. Он решил разобраться на месте и выехал зимой 401 года. Расследование обнаружило злоупотребления во многих других церквях в западной части Малой Азии, и Златоуст стал действовать более с усердием, нежели с осмотрительностью. Превысив свои полномочия, он сместил и переменил по меньшей мере тринадцать епископов, причем, как было сказано, не вникая в дела должным образом. Естественно, он нажил себе новых врагов.
В Константинополе он отсутствовал пять месяцев. Свои полномочия на время отъезда он передал велеречивому сирийцу Севериану, епископу Габалы. Похоже, Севериан вступил в союз с его врагами, и между ним и дьяконом Серапионом произошел открытый разрыв. Когда патриарх вернулся, то обнаружил, что дела его собственной кафедры находятся в расстройстве, и состоялся поместный собор, чтобы выслушать обвинения Серапиона, принесенные против Севериана. Когда Севериан, уверенный в поддержке высоких сфер, воспротивился попыткам епископов склонить его к примирению с дьяконом, Златоуст сказал, что ему лучше вернуться на свою кафедру в Габалу, которой он так долго пренебрегал. Севериан, который, видимо, надеялся занять место Златоуста на патриаршем троне, теперь сообразил, что зашел слишком далеко, и покинул город. Но уже из Халкидона его вернули назад. Сама императрица умоляла патриарха примириться с Северианом. Во время всей этой ссоры общественное мнение было на стороне Златоуста, но сомнительно, чтобы его поведение всегда оставалось похвальным. Он уступил мольбам Евдоксии, а для того, чтобы успокоить народное волнение, произнес примирительную проповедь, которую закончил словами: «Признаем нашего брата Севериана епископом». Севериан ответил проповедью, также мирной по тону. Однако мир оказался недолог.
Новая напасть с иной стороны вскоре обрушилась на Златоуста. Феофил, архиепископ Александрийский, не питал добрых чувств к красноречивому проповеднику, занявшему важную кафедру, сейчас первенствующую над его собственной. Феофил, главной претензией которого на увековечивание в памяти потомков является разрушение Серапея, знаменитой твердыни язычников в Александрии, был, насколько мы можем судить по его деяниям, деспотическим и неразборчивым в средствах прелатом. Вероятно, его испортила власть. О нем сохранились сведения, как «от природы вспыльчивом, наглом, крутом в поступках, необычайно склочном, нетерпеливом и полном решимости добиться любой цели, которая втемяшилось ему в голову». Он надеялся после смерти Нектария продвинуть своего кандидата на архиепископское кресло в Константинополе, и не простил Златоусту своего разочарования, которое считал особенно унизительным из-за того, что Евтропий силой заставил его принять участие в посвящении Златоуста. Феофил разделял еретическое мнение Оригена, отвергавшего концепцию, по которой Божеству может быть присуще человеческое естество, хотя это и находит подтверждение во многих местах писания. Того же мнения придерживались и в монашеской обители в Нитрийской пустыне в Верхнем Египте, руководимой четырьмя монахами, известными, благодаря их замечательно большому росту, как Длинные Братья. Тем не менее, Феофил изменил свои взгляды по богословским вопросам и (в 401 г.) издал пасхальное послание, осуждающее Оригена и его учение. Затем он созвал синод, анафематствовавший Оригена и осудивший нитрийских монахов. Имел он и другие причины желать гибели Длинных Братьев, и получил военную силу от префекта августала для их ареста. Обиталища монахов были преданы разорению и разграблены, а Длинные Братья со своими последователями, одетые в овечьи шкуры, пустились в Палестину, епископы которой, предупрежденные письмами Феофила, отказали им в убежище. Не находя нигде пристанища, те на корабле отправились в Константинополь, чтобы отдать себя под защиту Златоуста. Он ласково принял их, но не стал вступать в общение до изучения их дела. Разместил он их в церкви Св. Анастасии, где о них заботились его диакониссы.
В Константинополе всем были известны благочестие и добродетели Длинных Братьев, императрица желала им помочь. Проезжая по городу и встретив одного из них, она остановила повозку, попросила его молиться за нее, и пообещала добиться созыва собора и вызова для участия в нем Феофила. Затем монахи написали прошение императору, перечислив в нем обвинения своему архиепископу, и императорский курьер был послан в Александрию, чтобы заставить Феофила явиться в Константинополь и дать отчет о своих действиях перед собором, который должен будет здесь состояться.
Феофил к тому времени уговорил Эпифания, епископа Констанции на Кипре, авторитетного в вопросах еретических учений богослова, созвать собор кипрских епископов, чтобы осудить взгляды Оригена и распространить соборные постановления по всем церковным кафедрам, что и было сделано. Феофил, в связи с безоговорочными требованиями явиться в качестве ответчика в столицу, оказавшись в щекотливом положении, и стал понуждать Эпифания лично отправиться в Константинополь и заполучить подпись Златоуста на постановлении кипрского собора. Эпифаний, поддавшись коварству льстивых слов александрийского прелата, будто разрешение церковного кризиса зависит только от его вмешательства, отправился морем в Константинополь (в начале 403 г.). Но он не был надежным союзником: среди столичного интриганства он растерялся и чувствовал себя не в своей тарелке. В конце концов, он познакомился с Длинными Братьями, и когда те сказали, что с упоением читали его книги, сетовали, что он осудил их собственные писания, хоть непременно бы их поддержал, если б знал их не по слухам, то он пришел к заключению, что совершил ошибку и позволил превратить себя в орудие для достижения целей Феофила. Разгневанный и удрученный, он отплыл домой, но усталость и пережитые треволнения подорвали его слабые силы, и во время плавания он умер (12 мая).
(Отредактировано автором: 21 Марта, 2010 - 13:57:41)
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
