|
|
   |
|
Примерно через месяц (в июне) прибыл Феофил с большой свитой епископов, явившихся, чтобы поддержать его, из Египта, Сирии и Малой Азии. Ему было приказано явиться в качестве обвиняемого перед церковным трибуналом, председательствовать в котором должен был Златоуст, но он твердо вознамерился повернуть все с ног на голову и самому выступить судьей, а Златоуста превратить в ответчика. Осуществить задуманное ему удалось исключительно из-за просчетов Златоуста. Императрица интересовалась делом Длинных Братьев, именно благодаря ее влиянию Феофила притянули к ответу за его действия. Если бы Златоуст, доселе показывающий в этих обстоятельствах замечательную осторожность, сейчас проявил минимум такта и сдержанности, Евдоксия целиком оказалась бы на его стороне, и он сумел бы пренебречь всеми ухищрениями и интригами своего александрийского соперника. Евдоксия продемонстрировала свое благоговение перед святейшим епископом Эпифанием, попросив молиться за ее больного сына, и Златоуст, оскорбленный ее благосклонностью к епископу, к нему самому враждебно настроенному, произнес неистовую проповедь против женщин, упомянув имя Иезавели. Прихожане вынудили его прервать речь, уловив в ней намек на императрицу; вскоре отчет о происшествии был донесен до ее ушей. Взбешенная нанесенным оскорблением, она была готова использовать все свое влияние для поддержки партии, ставящей целью свержение архиепископа. Феофил, отвергнув гостеприимство, предложенное ему Златоустом, обосновался во дворце Плацидии вблизи Большого Дворца, и его взятки, угощения и лесть привлекли туда всех набожных светских дам, обиженных Златоустом.
Кажется, Златоуст не понимал всей серьезности своего положения. Вместо того, чтобы попытаться отвратить гнев императрицы, он занял невыгодную примирительную позицию по отношению к архиепископу Александрии. Вопросом о Длинных Братьях, хоть и второстепенном сейчас, следовало распорядиться до того, как Феофил сможет открыто выступить против Златоуста – а Златоуст был приглашен императором председательствовать в расследовании обвинений, которые те выдвинули против Феофила. Но он отказался под предлогом того, что расследование дел, имевших место в другом диоцезе, будет незаконным. Это решение враз избавило Феофила от положения обвиняемого, развязав ему руки для перехода в наступление. Был составлен список обвинений, достаточно веских для того, чтобы подвигнуть императора, находившегося под влиянием супруги, созвать собор для разбирательства в них. Отыскали и свидетелей для поддержки обвинений.
Подъем народных чувств в поддержку Златоуста был столь высок, что власти не рискнули проводить собор в пределах города, и он собрался на другом берегу пролива в дворце "У Дуба", построенном префектом претория Руфином в пригороде Халкедона. Златоуст отказался явиться перед собором, составленным из его врагов. Большинство присутствовавших епископов были египтянами, готовыми выполнить все, что предпишет их архиепископ. Главным обвинителем Златоуста выступил архидиакон Иоанн. Среди множества обвинений, сформулированных для исследования на соборе, были следующие: что он продал мрамор, припасенный Нектарием для украшения церкви Св. Анастасии; что он поносил духовенство, объявляя его продажным; что назвал Эпифания дураком и демоном; что интриговал против Севериана; что он принимал у себя женщин, предварительно отослав всех из своих покоев; что баню топили для него одного, а когда он помылся, Серапион спустил воду, чтобы никто больше не смог ею воспользоваться; что он, подобно циклопу объедался в одиночестве. Единственное обвинение, которое действительно требовало расследования, касалось его действий в Азии, когда он смещал одних епископов и посвящал других без должной оглядки на их репутацию.
Поскольку Златоуст, которого вызвали снова, отверг предложение явиться и ответить на обвинения, то он был осужден – причем не как виновный в преступлениях, ему приписываемых, но как отказавшийся предстать перед собором, и его официально сместили с кафедры. Отчет об исходе дела был передан императору с присовокуплением мнения, что именно ему, а не церковному собору уместнее разобраться в изменнических речах архиепископа об императрице. Аркадий утвердил соборное решение рескриптом, объявлявшим приговор об изгнании. Для врагов архиепископа кара могла показаться слишком мягкой, но она возбудила возмущение народа, не желавшего мириться с тем, что их кумира смогли свергнуть решением малочисленного сборища вроде Дубового собора. Раздавались громкие требования созыва более представительного собора. В течение трех дней собравшиеся вокруг Св. Софии и архиепископского дворца горожане не позволяли императорским посланцам схватить Златоуста и выдворить его из города. В церкви он произнес два поучения, в которых уподоблял императрицу Иезавели и Иродиаде. «Когда-то она называла меня тринадцатым апостолом, а сейчас у нее для меня имя – Иуда». Но намерений бросить вызов императору или подстрекать к бунту он не имел. Ночью он тайком выскользнул из своего дворца и предал себя в руки властям, был перевезен на азиатский берег и доставлен в Пренет недалеко от Никомидии. Когда обнаружилось, что его увезли, ярость народа прорвалась наружу. Город охватили беспорядки. Горожане требовали возвращения своего пастыря, а землетрясение, которое в момент смуты случилось в Константинополе и затронуло Большой Дворец, будто подтверждало, что глас народа – глас Божий. Суеверную императрицу объял ужас, и она послала двух своих камерариев с письмом к Златоусту, заклиная его вернуться. В этом примирительном письме она всячески открещивалась от вины за его изгнание. «Пусть твоя святость не думает, – писала она, – будто это я замышляла то, что совершилось. Я не виновна в пролитии твоей крови. Злые и бесчестные люди замыслили эти козни; слезам моим Бог свидетель. Я помню, что ты крестил моих детей. Я припала к коленям императора и молила: «Мы потеряли духовного отца нашего, вернем его назад. Пока вновь не обретем его, государство пребудет на пороге гибели». Златоуст отозвался на ее мирный призыв и вернулся. Когда он прибыл в свой дворец, Евдоксия направила ему устное послание: «Исполнились мои молитвы. Преуспев в них, я добыла себе корону более драгоценную, чем диадема императрицы. Мой духовный отец снова со мной, тело обрело голову, кормчий вернулся на корабль, пастух – к своему стаду, жених – в брачный покой». Она щедро воздавала за причиненные обиды, и архиепископ, чтобы не уступать в великодушии, расточал ей похвалы в проповеди, произнесенной на следующий день в Св. Софии. Панегирик императрице, похоже, пришелся по душе народу, и ему громко рукоплескали.
Златоуст намеревался избавиться от двусмысленности своего положения с помощью более широкого собора, который разобрался бы в его деле и в законности постановлений (судопроизводства) Дубового собора. Феофил взялся плести новые интриги, происходили кровавые драки его последователей с горожанами. Лишившись поддержки двора, он не осмеливался больше оставаться в городе и отплыл со своими приверженцами обратно в Египет. Если бы сейчас Златоуст проявил способность смирять свой нрав, то его отношения с двором окончательно восстановились, и все обошлось гладко. Но пустяковый инцидент спровоцировал его на грубую неучтивость по отношению к императрице.
Через несколько месяцев после его возвращения высокая порфировая колонна, увенчанная серебряной статуей Евдоксии, была воздвигнута Симплицием, префектом города, посередине Августеона и, таким образом, близко к паперти Св. Софии. Установка сопровождалась церемонией, носившей языческий характер и сопровождавшейся танцами и музыкой. Шум веселья прервал службу в Св. Софии. Златоуст, не разбирая выражений, выразил недовольство префекту, и его обличение языческих обрядов было представлено императрице, как оскорбление, нанесенное лично ей. Она была вспыльчивой женщиной, и теперь была готова примкнуть к его врагам, Севериану из Габалы и остальным, выжидавшим шанса отомстить. Златоуст подлили масла в огонь, начав проповедь словами: «Снова Иродиада беснуется, опять пляшет, требуя головы Иоанна на блюде».
Златоуст добивался проведения широкого собора; были разосланы приглашения. Но Евдоксия желала теперь, чтобы на него съехались те, кто не отменил бы, а утвердил постановления Дубового собора. На Рождество она и император отказались от общения с пастырем, возвращение которого она так тепло приветствовала – до тех пор, пока приближающийся собор не расследует его дело. Феофил отказался участвовать, горький опыт предыдущего пребывания в Константинополе не вдохновлял его на второй приезд. Но многие из его епископов отправились в столицу, и он велел им использовать канон Антиохийского собора 341 г. который устанавливал, что, если епископ, смещенный собором, будет после этого апеллировать к гражданским властям, то его отстранение должно стать окончательным и безоговорочным. Собор открылся в начале 404 г., но на нем присутствовало и много сторонников Златоуста, а его враги, не предполагавшие, что придется разбирать выдвинутые против него обвинения, но рассчитывавшие осудить его на основании Антиохийского канона, оказались в неловком положении. Ведь Антиохийский собор был пронизан скрытым духом арианства, а канон был направлен против Афанасия. В присутствии императора им предложили: если канон должен быть утвержден, как авторитетный, то им следует поставить свои подписи под соборными актами по этому вопросу. Захваченные врасплох, они к великому позору пообещали дать подписи. Выполнить обещание было невозможно, собор пользовался дурной славой еретического. Затея дала осечку, Златоуст же продолжал выполнять свои обычные обязанности. Но близилась пасха (17 апреля), и императору было заявлено, что человеку, смещенному собором и отлученному от церкви, не может быть позволено совершать церковную службу в великий праздник. Иоанну было приказано не покидать своего дворца и не входить в храм, но он заявил, что не подчинится, разве что его вынудят к тому силой.
Златоуста два месяца не трогали в его дворце, запрещая из него выходить. Аркадий, испытывая нечто вроде угрызений совести, сомневался в необходимости прибегать и далее к крайним мерам. Но, в конце концов, уступил давлению Севериана и других епископов, склонявших его успокоить город, удалив из него саму причину беспорядков и злоумышленной молвы, и 20 июня Златоусту был доставлен императорский мандат с приказанием покинуть город. Он подчинился и позволил тайно препроводить себя в одну из гаваней, где его посадили на корабль и перевезли на побережье Вифинии.
В ту же ночь в Св. Софии заполыхал пожар. Загорелась кафедра архиепископа, языки пламени устремились вверх, достигли крыши, и вот уже огонь обвил все здание, подобно змее. Ветер был сильный, он погнал пламя к югу, пожар охватил здание сената. Уничтожены оказались обе постройки, причем о гибели здания сената приходится особенно сожалеть, ведь в нем было собрано множество произведений классического искусства и драгоценных изделий. Погибли статуи девяти муз, но Зевс из Додоны и Афина из Линда уцелели.
Причина пожара стала предметом судебного разбирательства. Некоторые утверждали, что поджог совершил сам Златоуст, другие бросали обвинение его друзьям. Появился предлог немедленно обрушить жестокие гонения на приверженцев Иоанна. Сурово обошлись с диаконисой Олимпией: ее, больную, сослали в Кизик. Многие подверглись наказанию за отказ причащаться у нового архиепископа Арсакия, возведенного на кафедру несколько дней спустя (26 июня). Он был братом предшественника Златоуста – Нектария. Про этого кроткого старца почитатели Златоуста говорили, что он безгласен, как рыба, и даже лягушка не столь пассивна, как он. Отношение к нему стало своего рода тестом, позволявшим выявлять иоаннитов (как стали называть сторонников Златоуста).
Златоуст три года жил в изгнании, сначала в Кукузе на границе Каппадокии и Армении, затем в Арависсе. Отовсюду он вел активную переписку со своими друзьями и приверженцами во всех частях христианского мира. Его авторитет и воздействие на умы были столь велики, что недруги сочли за лучшее удалить его еще дальше, в Питиунт на побережье Понта Эвксинского. По дороге туда он скончался от истощения сил (14 сентября 407 г.).
То, как обошлись со Златоустом, вызвало новые разногласия между дворами Константинополя и Равенны. Первым папу Иннокентия о свержении Златоуста известил Феофил. Письма от самого Златоуста и его клира пришли несколькими днями позже и, очевидно, вызвали подозрение, что разбирательства по делу Иоанна проводились с вопиющими нарушениями. Подозрения подтвердились, когда папа получил от Феофила запись актов Дубового собора. Он решил, что вопрос должен быть вынесен на более широкое рассмотрение, однако от общения с новоизбранным патриархом воздерживаться не стал и направил тому утешительное письмо. Собор, состоявшийся в Италии, объявил осуждение Златоуста незаконным, и потребовал созыва представительного собора в Фессалониках.
Гонорий уже дважды писал Аркадию, высказывая сожаление по поводу мятежей и пожаров, постигших Константинополь, и упрекая за неподобающую спешку, с которой осужденному объявили приговор, не дождавшись его утверждения главой церкви. Писал он под влиянием Иннокентия, определенно разделяя убеждение, что «толкования о божественных вещах есть удел духовных лиц, а наша (императоров) задача – блюсти чистоту веры». По завершении собора в Италии он написал третье письмо, доставленное делегацией епископов и священников, которым поручалось поставить его брата в известность о точке зрения италийской церкви. Последующие события заставили пожалеть о предпринятом путешествии. Послов от Афин до Константинополя конвоировали солдаты, в городе им высадиться не разрешили и бросили во Фракийскую крепость, силой отобрав привезенные письма; даже вернуться обратно в Италию им удалось с трудом (406 г.). А так как это были посланцы самого Гонория, то полученный ими безобразный прием был воспринят западным двором, как тяжелейшее оскорбление. Восточный император, кроме того, проигнорировал и предложение о созыве широкого собора. С тех пор сношения между братьями-императорами, по все видимости, были прерваны навсегда. Гонорий и Иннокентий оказались бессильны и вынуждены были предоставить Златоуста его судьбе.
Императрица Евдоксия не дожила до последних сцен драмы, разыгрывавшейся не без ее участия, хоть скорее исполняла в ней роль инструмента в руках бессовестных церковников, нежели вдохновительницы заговора против человека, чью честность она несомненно уважала. Она скончалась 6 октября 404 г. от выкидыша.
После ее смерти Аркадий еще три с половиной года продремал на своем троне и умер 1 мая 408 г. С этого момента бразды правлении, по всей видимости, оказываются в руках у Анфемия, префекта претория Востока, который в дальнейшем проявил себя, как способный министр. Одной из главных забот правительства в последующие годы стало положение в южных и восточных провинциях Малой Азии, подвергшихся свирепым нападениям исаврийских разбойников. Их опустошительные набеги продолжались с 404 по 407 г. Имеются сведения о неудачных попытках подавить выступления исавров в зародыше, но не известно, чем закончилась эта гражданская война. Притом Анфемию никак нельзя было спускать глаз и с Алариха со Стилихоном, к которым мы сейчас и вернемся.
(Отредактировано автором: 25 Марта, 2010 - 12:04:09)
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
|
|
| |
|
§ 6. Первое вторжение Алариха в Италию (401 – 403 гг.).
Мы уже знаем, что Аларих и его визиготы в 397 г. ушли с Пелопоннеса в провинцию Новый Эпир, и что Алариху был предоставлен какой-то имперский пост, вероятно, магистра милитум Иллирика. До нас не дошло никаких сведений о том, что он предпринимал в течение следующих четырех лет, кроме того, что ему удалось извлечь выгоду из своего официального положения и снабдить своих соплеменников современным вооружением из римских арсеналов в диоцезе Дакия. Затем он внезапно принял решение вторгнуться в Италию. Вероятно, провал попыток Гайны установить германское господство в Константинополе отвратил его жадные взоры от земель на Балканах и толкнул на поиск места обитания для своего народа в царстве Гонория. Маловероятно, что он надеялся основать в Италии постоянное королевство. Скорее всего, в его намерения входило напугать Гонория и добиться от него предоставления земель и выгодных преференций в Дунайских провинциях. Счастливый случай представился ему ближе к концу 401 г., когда толпы вандалов и других варваров под предводительством свирепого Радагайса вторглись в Норик и Рецию. В ноябре Аларих прошел через Италийские Альпы и, по всей вероятности, захватил Аквилею. Италийцы были в ужасе, даже сам Гонорий подумывал о бегстве в Галлию, и его с трудом удалось убедить, что за стенами Милана он находится в безопасности. Через несколько месяцев города Венетии открыли перед готами свои ворота, и Аларих был готов двинуться на Милан, где рассчитывал захватить священную особу императора.
В тот момент Италия оставалась без защиты, поскольку Стилихон перевел свои маневренные войска через Альпы, чтобы выгнать Радагайса из Реции. Зимняя кампания оказалась успешной. Варвары были остановлены, и Стилихон принудил их предоставить ему вспомогательные отряды для борьбы против готов. Усилившись за счет этого пополнения, а также за счет войск, спешно вызванных из Британии и с Рейнской границы, он двинулся вниз, чтобы снять осаду Милана и освободить Италию (конец февраля 402 г.). Аларих снял осаду и двинулся на запад, к Гасте (Асти), которую взять не смог и направился к Полленции (Поленца) на реке Танаро, где и решил встретить гнавшегося за ним Стилихона. Как рассказывается у воспевшего эту кампанию поэта, на совете в готском лагере один из ветеранов, опасавшийся, что попытка померяться силами со Стилихоном может иметь печальные последствия, умолял короля уйти из Италии, пока на это еще есть время. Аларих с негодованием отказался. Он был уверен, что ему судьбой предназначено взять Рим. Он уверял собравшихся воинов, что слышал донесшийся из рощи голос, ясно сказавший: penetrabis ad urbem, «ты войдешь в Город».
Битва произошла в день пасхи (6 апреля). Ни одна из сторон не смогла добиться решающего успеха, но римляне захватили лагерь готов, и среди прочих пленников в их руках оказалась семья Алариха. Готы спустились к Лигурийскому побережью и по прибрежной дороге двинулись в Этрурию. Стилихон не сделал попыток догнать и разгромить их. Он начал переговоры, и Аларих согласился покинуть Италию, но не известно, на каких условиях.
Когда он, согласно договору, отступил с италийской земли, то, раздосадованный сделкой, на которую пришлось пойти, вероятно, из-за пленения его жены и детей, не стал удаляться от границ полуострова. В конце года, который Стилихон использовал для усиления в Италии своего войска (возможно, за счет ослабления обороны Галлии), он в начале лета снова пересек италийскую границу (403 г.) и напал на Верону. Здесь, разбитый Стилихоном, едва не попав в плен, он, преследуемый римлянами, перешел на дорогу, ведущую к северу, к перевалу Бреннер. Армия готов страдала от голода и болезней и, казалось, полностью зависела от милости римского полководца. Но Стилихон снова поступил так, как уже поступал в Фессалии, на Пелопоннесе и в Лигурии. Он пошел на сговор с Аларихом и позволил тому занять стоянку в пограничном районе между Далмацией и Паннонией. Там Аларих должен был пребывать наготове оказать Стилихону помощь в исполнении плана аннексии Восточного Иллирика. Здесь он, вероятно, пробыл некоторое время, а затем снова перешел в Эпир.
Будет большим преувеличением утверждать, что история этих двух критических для Италии лет нами вполне изучена. Канва событий, касающихся вторжений Алариха, воссоздается из сочинений риторических поэтов и обрывочных заметок хронистов. А они не дают нам необходимых фактов, позволяющих оценивать положение дел. Они не приводят число готских воинов или число и состав противостоявших им имперских сил; они ничего не сообщают о ходе сражений и о тактике, применявшейся при Полленции или под Вероной; и они умалчивают о подробностях договора, по которому Стилихон пощадил Алариха. Тем не менее, нам известно достаточно, чтобы утверждать: если бы кто-то другой, а не этот германский полководец стоял во главе дела, если бы защита провинций находилась в руках римского командира, обладавшего способностями и характером Феодосия или Валентиниана I, то визиготы и их король были бы совершенно уничтожены, и многие бедствия, последовавшие за политикой потворства варварам, проводившейся вандалом, которому Феодосий столь неосмотрительно препоручил судьбы Рима, были бы отвращены.
Император Гонорий отпраздновал отражение захватчиков, устроив торжественный въезд в Рим. По всей видимости, свой дом и двор он, под угрозой приближения Алариха, летом или осенью 402 г. перевел из Милана в Равенну и, как то подтвердили будущие события, более безопасного убежища он выбрать не мог. Теперь же император мог отважиться на путешествие в Рим, в котором никогда раньше не бывал, насладиться празднованием триумфа, устроиться во дворце цезарей на Палатинском холме, и вступить в свое шестое консульство (404 г.) в присутствии сената и римского народа. Что касается римлян, то триумфальный въезд императора стал для них событием. Рим, который не был свидетелем триумфа уже больше ста лет, со времен Диоклетиана претерпел в ряде отношений значительнее изменения. Уже и во внешнем облике началась трансформация античного Рима в средневековый. Большинство из доныне существующих знаменитых храмов, хоть и перестроенных, расширенных или реставрированных, были заложены в четвертом веке. Св. Иоанн в Латеране, базилика Либерия на Эсквилине, которой вскоре предстояло стать Sta. Maria Maggiore, а за пределами стен – Св. Петр на противоположном берегу Тибра и Св. Павел на дороге в Остию – все они, вероятно, удостоились посещения Гонорием. Храмы богов все еще стояли целыми и невредимыми, но покинутыми; за двадцать с лишком лет до того алтарь Победы был удален из здания сената. Некоторые видные сенаторские фамилии, такие, как Анции или Бассии, отвратились от заблуждений, но большая часть сенаторов все еще оставалась предана язычеству и приветствовала бы нового Юлиана на троне. Из этих язычников самым видным был Симмах – это к его красноречию они прибегли, напрасно умоляя Феодосия и Валентиниана II позволить вернуть алтарь Победы. А сейчас во время приезда Гонория в Рим христианский поэт Пруденций воспользовался случаем, чтобы сочинить поэму, опровергающую аргументы Симмаха, полную торжества по поводу провала его миссии. Пруденций делал вид, будто верит, что сенаторы свободно и радостно изгнали языческих идолов, что язычников осталось совсем немного – ingenia obtritos aegre retinentia cultus. «Отцы, – говорит он, – светила мира, почтенное собрание Катонов, с нетерпением сорвали с себя одежды понтификов, сбросили кожу старой змеи, чтобы при крещении облечься в белоснежные мантии невинности и смирить гордыню консульского всесилия перед гробницами мучеников».
Завершая свой труд, Пруденций призывает императора запретить гладиаторские игры:
tu mortes miserorum hominum prohibeto litari,
nullus in urbe cadat cuius sit poena voluptas.
Вероятно, в этом призыве отразилось мнение значительной части общества, и гладиаторские бои были окончательно запрещены – если не в том же самом году, то вскоре. Возможно, это не только лишь красивая легенда, будто непосредственным поводом для отмены жестоких зрелищ послужил поступок старого монаха Телемаха, который бросился на арену Колизея, чтобы разнять двух сражающихся, и погиб под градом камней, обрушенных на него негодующими зрителями.
Со своим неослабевающим энтузиазмом посещение Рима императором восславил и Клавдиан. Он уже в поэме о готской войне воспел отражение Алариха при Полленции –
o celebranda mihi cunctis Pollentia saeclis! –
и уподобил Стилихона Марию, защитнику Италии, живописуя, как кости кимвров и готов лежат под общим трофеем с надписью:
«hic Cimbros fortesque Getas, Stilichone peremptos
et Mario claris ducibus, tegit Itala tellus.
discite uesanae Romam non temnere gentes».
Победу под Вероной он воспел в поэме, сочиненной в конце шестого консульства Гонория, сразу после того, как был отпразднован триумф. Это был его последний труд. Наши источники умалчивают о его судьбе, но уместнее всего предположить, что смерть прервала его карьеру, и он не дожил до второго консульства своего патрона (405 г.), иначе не преминул бы откликнуться и на это событие.
К историческим сведениям, черпаемым у Клавдиана, следует относиться с большой осторожностью из-за его тенденциозности и склонности к преувеличениям. Слишком многим он обязан своему покровителю, чтобы мы могли вполне положиться на его свидетельства о маловнятных событиях критического для Стилихона пятилетия, когда карьера временщика шла к концу. Но независимо от его политических пристрастий, поэзия Клавдиана остается одним из замечательнейших явлений эпохи. Он родился в Александрии, свои первые литературные произведения писал на греческом, но можно не сомневаться, что и латынь он знал с детских лет. Творчество его было пропитано римской поэзией от Квинта Энния до Ювенала, стихи изобилуют их отголосками и заимствованиями. Искренность его чувств по отношению к римским традициям ничуть не отягощается изъявлениями лояльности новой религии; утверждение его современника Августина, будто Клавдиан был странником во имя Христа, опровергаются его поэмами. Останься они единственными памятниками эпохи, мы не заподозрили бы о существовании в ней христианства. По таланту и изощренному мастерству он стоит несравнимо выше современных ему христианских поэтов Пруденция и Паулина, а искреннее восхищение величием и могуществом империи, которым пронизано его творчество, озаряет век Стилихона и Алариха блеском и славой.
(Отредактировано автором: 01 Апреля, 2010 - 13:08:39)
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
