|
|
   |
|
§ 5. Церковное устройство
Религия и авторитет ее служителей во всех античных монархиях представляли собой значительную политическую и социальную силу, но христианская церковь в Римской империи заняла положение, в истории еще небывалое, с каким ни один правитель доселе не сталкивался, и опыт прошлого не предлагал ключа для решения нового уравнения власти. История Империи потекла бы по совершенно иному руслу, если б церковь оставалась независимой от государства, как это было до Константина, и если бы этот император и его наследники ограничились только моральной поддержкой церкви силой своего примера, обеспечив ей те же свободы и привилегии, которыми пользовались языческие культы и их жрецы. Но ереси, расколы, религиозная нетерпимость, с одной стороны, а с другой – инстинктивное деспотическое стремление подчинить себе все социальные силы, привели к тесному союзу между государством и церковью, который изменил характер и дух государства, обозначив, вероятно, самое резкое отличие между ранней и поздней Империями. Церковные раздоры, вызванные яростными разногласиями по доктринальным вопросам, требовали вмешательства авторитета государства, и соперничающие секты были очень заинтересованы в том, чтобы заручиться содействием правительства в подавлении оппонентов. В итоге император получил возможность суммировать решения церковных Соборов и председательствовать на них, однако после первых же попыток Константину пришлось отказаться от намерения решать вопросы доктрины по собственному усмотрению. Созванный Константином Собор в Арле (314 г. н. э.) и Никейский Вселенский Собор продемонстрировали, что император претендует на роль главы церкви. Но в этом качестве ему не находилось места в церковной иерархии, поскольку он не воспринял титула или должности, которые соответствовали бы прежнему званию Великого Понтифика. Исторические обстоятельства определили для запада и востока различные пути, по которым шло становления союза церкви и государства. На западе этот процесс привел к независимость и едва ли не превосходству церкви; на востоке она была удержана в подчинении главе государства, и, в конце концов, сделалась чем-то вроде ведомства в государственном аппарате. Уже в четвертом веке римский епископ имел более независимое положение, чем епископ Константинополя.
К началу рассматриваемого нами периода церковная организация в основном уже сложилась. Семь ступеней иерархии занимали епископы, священники, диаконы, иподиаконы, причетники, экзорцисты (?) и чтецы. В общих чертах церковное устройство соответствовало структуре гражданской службы. В каждом городе был свой епископ. Каждая провинция имела митрополита, то есть епископа, проживающего в столице провинции. Над провинциальными митрополитами стоял экзарх с полномочиями, аналогичными гражданской юрисдикции правителя диоцеза. Ежегодно в каждой провинции созывался епископский синод.
Однако четыре епископа имели превосходство над всеми прочими – те, чьи кафедры находились в Риме, Константинополе, Александрии и Антиохии. Из них Римская признавалась первенствующей, за второе же место велось соперничество. Кроме того, на особые преимущества претендовала Иерусалимская епископия, располагающаяся в местах, где зародилось христианство. В середине пятого века вопросы первенства для главных кафедр были решены, утвердились и границы территорий, на которых осуществлялась их церковная юрисдикция. Их епископы стали называться патриархами, хоть епископ Рима и не принял этот титул. Церковная карта показывает пять главенствующих юрисдикций, или патриархий. Авторитет Рима распространялся на всю западную, или латинскую, половину Империи, включая преторскую префектуру Иллирик. Константинопольская патриархия полностью включала в себя гражданские диоцезы Фракия, Понт и Азия. Александрийская патриархия, третья по значению, соответствовала диоцезу Египет. Антиохийская патриархия состояла из большей части диоцеза Восток, маленькая Иерусалимская патриархия – из трех палестинских провинций. Существовала также независимая – автокефальная – Кипрская церковь.
Установившееся среди епископов неравенство привело к революционным переменам в самом характере церкви. В течение трех столетий организация христиан оставалась демократической, но ее союз с монархическим государством изменил существовавшее положение. Воспринятая церковью централизованная иерархическая структура предоставила императорам возможность подчинить ее своему контролю, что было бы невозможно, если бы она сохраняла старые демократические формы.
Константин и его наследники знали, как привязать к себе влиятельную организацию, и сумели подчинить себе ее руководство. Клиру и храмам были дарованы важные привилегии. Сверх того клирики, как в свое время и языческие жрецы, были освобождены от налогов – эта льгота многих подтолкнула к принятию сана. Церкви имели неограниченное право получать имущество по завещаниям, а также наследовали от языческих храмов привилегию предоставления убежища. Епископы получили право выступать судьями в гражданских делах, которые стороны по обоюдному согласию передавали на их рассмотрение; решение епископов не подлежало обжалованию. Государственная политика заключалась в использовании авторитета церковных иерархов, входивших в систему местных администраций, а поскольку старые обычаи жизни городских общин уходили в прошлое, то влияние епископов возрастало. Епископ разделял с defensor civitatis обязанность защищать бедняков от притеснений, бороться с вымогательством правительственных чиновников. Он обладал возможностью довести случаи злоупотреблений до ушей самого императора. В итоге епископ просто не мог не стать самой влиятельной персоной в городской администрации.
Первый век христианства в качестве государственной религии был отмечен развитием (разработкой) церковного права. Каноны Никейского Собора сформировали законодательное ядро, дополнявшееся решениями последующих соборов. Первая попытка кодификации канонического права была предпринята в начале пятого столетия. Законодательные решения соборов, конечно, были действительны только для самой церкви, но с течением времени у императоров все чаще входило в привычку использовать церковные каноны в собственных конституциях, тем самым превращая их в часть законов государства. Тем не менее, нужно отметить, что до седьмого века каноническое право или вообще не оказывало влияния на римское гражданское право, либо это влияние оставалось скромным.
(Добавление)
Глава III. Константинополь
§ 1. Местоположение, стены и гавани
Тысячелетняя история подтвердила мудрость Константина, выбравшего Византий для устройства новой столицы. Ее местоположение должно было привнести в юго-восточную Европу и Азию ощущение грозной близости императорской власти, позволяя с одинаковой быстротой дотягиваться как до Дуная, так и до Евфрата. Пролив на стыке Азии и Европы самым очевидным образом претендовал на роль такого центра. Одних лишь уникальных торговых преимуществ было достаточно, чтобы принять решение в его пользу. Это было место, где сама природа сводила воедино торговые пути из Понта Евксинского, Эгейского моря и северной Европы. Когда император остановил свой выбор на области, представлявшей собой как бы двустворчатые ворота на границе морей и континентов, он еще мог колебаться, выбирая между несколькими пунктами. Но не было ни одного, который по выгодам стратегического положения был бы сравним с мысом Византия у входа в Босфор. Однако у него имелись и существенные недостатки. Ветры, дующие преимущественно с северо-востока, порой серьезно затрудняли доставку товаров по морю, и эту особенность не замедлили принять во внимание враги Константина. Частые землетрясения были еще одним минусом при несомненных достоинств Византия, как местонахождения столицы Империи.
Хотя пролив между Понтом Евксинским и Эгейским морем почти по всей своей длине ориентирован с востока на запад, его Босфорская узость пролегает с севера на юг. В точке, где она расширяется в Пропонтиду, в европейский берег врезается узкая и глубокая бухта более шести миль длиной. Она обозначает северную границу холмистого мыса, на котором был построен Византий. Эта бухта или гавань, известная как Золотой Рог, представляет собой характерную особенность города Константина, определившую его счастливую судьбу.
Очертания Константинополя представляют собой трапецию, но восточная ее сторона столь коротка, что можно говорить и о треугольнике со срезанной вершиной. С трех сторон, с севера, востока и запада, он омывается морем. Размеры города «около четырех миль в длину и от одной до четырех миль в ширину, в рельефе чередуются холмы и равнинные участки. Достигающие 250 футов возвышенности сгруппированы в двух массивах – большой отдельный холм на юго-западной оконечности бухты, и длинная гряда, пересекаемая пятью долинами, которые служат более или менее определенными границами для шести возвышенных участков, нависающих над Золотым Рогом.
Эти два холмистых массива «разделены широкой поймой речки Ликос, которая наискось пересекает мыс и впадает в Мраморное море».
Константину город предстал таким, каким он оставался со времени императора Септимия Севера, который сначала разрушил его, а потом восстановил. Территория, лежавшая в пределах старых стен, стала лишь малой частью позднейшего города. Если от современного моста мысленно провести прямую линию на юг, то к востоку от нее умещался весь старый Византий. Его центром была площадь Тетрастоон, лежавшая к северу от Большого Ипподрома, постройку который начал, но не завершил Север. На северо-восточном конце города возвышался укрепленный акрополь, где размещались основные храмы. У восточного склона холма, ближе к побережью, располагались театр и амфитеатр (Kynêgion), к северу – Stadion, где соревновались атлеты, к северо-западу – Stratêgion, открытое пространство для обучения войск.
Площадь города Константина была примерно в четыре раза больше. Император возвел стену поперек всего мыса от Пропонтиды до Золотого Рога, примерно в двух милях западнее стены Севера. Он этой стены Константина сейчас не осталось и следа, можно только приблизительно определить, где она проходила, поскольку город разрастался, строились новые наземные укрепления, и стена основателя, оказавшись в небрежении, постепенно исчезла.
Новый Рим, как стали называть Константинополь, отличался от старого по всем топографическим параметрам, однако его старались если и не во всем уподобить Риму, то хотя бы внешне придать черты, его напоминающие. Он должен был стать городом семи холмов и четырнадцати регионов. Один из холмов, Шестой, лежал за пределами стены Константина, на берегу Золотого Рога, и его защищали собственные укрепления. Это был четырнадцатый регион. Тринадцатый располагался на северной стороне Рога (в Галате) и соответствовал римскому региону на противоположном берегу Тибра.
Вероятно, замыслы Константина начали воплощаться успешнее, когда он сделал ставку на привлечение в свою восточную столицу новых обитателей. Константинополь был освящен 11 мая 330 г. н. э. и в течение жизни двух поколений его население значительно превысило пределы, на которые был рассчитан город. Потребность в более обширном пространстве одно время пытались частично удовлетворить с помощью подсыпки морских берегов; кроме того, вне стены Константина разрастался пригород. Правительство остро ощущало необходимость увеличения городской территории, и в самом начале правления Феодосия II взялось за дело. Анфемий, префект претория Востока и правитель государства на время малолетства императора, может поистине считаться вторым основателем Константинополя; камни построенной им грандиозной стены до сих пор являют собой величественный памятник его славе.
Новый оборонительный контур был проведен примерно в миле к западу от прежней стены. Сооружение Анфемия не простиралось на все расстояние от моря до моря, в основном уделялось внимание укреплению защита Шестого холма, на котором стоял Влахернский дворец. Но этот северо-западный городской квартал вследствие многочисленных перестроек претерпел такие изменения, что сейчас без систематических раскопок невозможно определить, где здесь в пятом веке проходила линия обороны.
Стена, которая была построена под руководством Анфемия (413 г. н. э.), подверглась обширным разрушениям при землетрясении 447 г. Ее восстановил и усилил префект претория Константин, добавив еще один пояс внешних укреплений. В ту пору город мог в любой момент подвергнуться атаке гуннов, и весь объем работ был выполнен с невероятной быстротой, за считанные месяцы.
Оборонительные сооружения, завершенные и усиленные таким образом, впоследствии никогда не подвергались радикальной перестройке. Они состояли из пяти поясов. Внутренняя стена, которая являла собой основной рубеж обороны, имела значительную толщину – около 14 футов, и включала в себя девяносто шесть башен по 60 футов высотой, отстоящих одна от другой приблизительно на 60 ярдов. В каждой башне имелись два этажа, аппарель вела со стены нВ помещение верхнего, где хранилось вооружение и постоянно дежурили наблюдатели. Между внутренней и внешней стенами размещалась терраса (peribolos) шириной от 50 до 64 футов. Внешняя стена была только 2 футов высотой и 6 ½ толщиной и по большей части представляла собой постройку арочного типа; она тоже имела девяносто шесть башен, от 30 до 35 футов высотой. Перед внешней стеной располагалась насыпь 61 фута шириной, а за ней – ров, глубина которого в разных местах была разной, а ширина составляла 61 фут; ров разделялся низкими дамбами.
В стенах имелось десять ворот, из которых пять употреблялись только в военных целях. Ворота, которыми пользовалось гражданское население, чередовались с военными. Главными и самыми знаменитыми были Золотые Ворота, ближайшие к Мраморному морю. Вероятно, Феодосий Великий возвел их, как триумфальную арку в память о победе над мятежником Максимом. Впечатляющую постройку из громадных квадратных блоков полированного мрамора прорезали три арочных прохода. С двух сторон над центральной аркой запечатленная в металле надпись возвещала:
haec loca Theudosiusº decorat post fata tyranni.
aurea saecla gerit qui portam construit auro.
То, что арка была выполнена в виде ворот, заставляет предположить, что Феодосий уже подумывал обнести город новой стеной.
Остальные четверо общественных ворот были известны под именами Мелантия, Регия, Св. Романа и Харисийские. Участок, где стены сначала спускались от ворот Св. Романа в долину Ликоса, а затем поднимались к Харисийским воротам, был известен, как Mesoteichion, или Средняя Стена; когда город подвергался нападению, враг обычно выбирал для приступа это звено в обороне, как самое уязвимое. Ворота разделяли стену на шесть секций, каждая из который имела собственное подразделение гарнизона, называвшиеся Первое, Второе и так далее. В каждой секции, кроме короткой между Золотыми Воротами и морем, которая комплектовалась (где были поставлены) Первым подразделением (отрядом), были военные ворота, дающие проход на террасу, и эти ворота получали имена по номеру отряда. Таким образом военные ворота между Porta Aurea и Porta Melantiados были известны, как ворота Вторых. Ворота Шестых, к северу от Porta Charisii, получили имя Xylokerkos от расположенного поблизости деревянного цирка.
Через двадцать пять лет после того, как Анфемий завершил строительство сухопутных стен, к ним примкнули морские стены, протянувшиеся вдоль Золотого Рога и Мраморного моря. Вероятно, работы были выполнены под руководством префекта города Кира, в 439 г. н. э.
Тринадцатый регион, на другом берегу Золотого Рога, носивший название Сики, а позже Галата, не был укреплен, и хоть формально считался частью города, в действительности оставался пригородом. Обычно к этому региону добирались на лодках, но через Золотой Рог был перекинут и деревянный мост, южный конец которого находился во Влахернах. В шестом веке он был заменен каменным.
Сам Золотой Рог был главным портом Константинополя. Но имелись также и небольшие гавани на Пропонтиде. В конце четвертого века их было две: гавань Элевтериос, или Феодосия, а восточнее ее – гавань Юлиана, также известная, как Новая Гавань, которая после шестого века стала называться гаванью Софии. Возможно, именно у причалов этих гаваней разгружались корабли с египетским зерном, поскольку как раз между ними располагались Александрийские хлебные склады. В пятом веке гавань Элевтериос, которую Феодосий Великий углубил и удостоил своего имени, была занесена илом и больше не использовалась, зато рядом была построена новая маленькая гавань, известная, как Portus Caesarii. Вероятно, не позже конца шестого века был выстроен порт Гормизда (позднее известный, как Вуколеон). Эти маленькие гавани на Пропонтиде были не только удобны, но и совершенно необходимы, так как преобладание северных ветров затрудняло мореплавание, кораблям не всегда удавалось обогнуть мыс и войти в Золотой Рог. В этом заливе основным местом высадки был Portus Prosphorianus, также называвшийся Bosporion, расположенный у подножия Акрополя недалеко от Арсенала.
(Добавление)
§ 2. Здания и топография
При основании нового города практичные римляне первым делом стремились обеспечить обильное снабжение водой. Строительство акведуков была отраслью инженерного искусства, которую они довели до совершенства. Провести воду с северных холмов оказалось не столь уж трудно. Руины старого акведука до сих пор остаются самыми примечательными строениями городского центра. Множество резервуаров и цистерн, открытых и закрытых, снабжали горожан водой. Через сто лет после основания города в четырнадцати его регионах имелось восемь общественных бань (thermae) и 153 частных купальни.
Константин пожаловал гражданам своей новой столицы те же развращающие привилегии, какими долго пользовался Рим, прежде всего, бесплатную раздачу хлеба за государственный счет. Зернохранилища Африки все еще предназначались для снабжения Рима, но плодородные земли Нильской поймы должны были обеспечивать нужды Константинополя. В нем имелось пять зерновых складов, двадцать общественных хлебопекарен, и специальные помосты («ступени») в разных частях города, с которых раздавался хлеб.
Путешественник, прибывший в Константинополь вскоре после его основания, был бы чрезвычайно удивлен, не обнаружив никаких признаков существования языческих культов. Отсутствие статуй богов Греции и Рима бросалось в глаза. Будь приезжий язычником, то он, отправившись на Акрополь, пришел бы в замешательство, осматривая храмы Аполлона, Артемиды и Афродиты, в которых жители старого Византия когда-то приносили жертвы, и которые Константин, лишив украшений, оставил стоять в качестве памятников прошлого. С самого своего освящения Новый Рим был демонстративно и официально христианским. Даже статуя основателя в образе бога-солнца не согласовывалась с христианскими устремлениями Константина. Сразу за стеной старого Византия, в центре овального Форума, которым он увенчал Второй Холм, император воздвиг высокую колонну из порфировых цилиндров, на вершину которой поместил статую Аполлона работы старого греческого мастера, но голова бога была заменена изваянием его собственной головы. Окруженная нимбом с семью лучами, она смотрела в сторону восхода солнца. Колонна, почерневшая от времени и пламени пожаров, поврежденная землетрясениями, все еще стоит – единственный уцелевший монумент основателя. Говорят, в пьедестале колонны Константин спрятан Палладий Рима и несколько христианских реликвий.
Как и в Риме, величественные колонны в честь императоров были характерной особенностью Константинополя. Феодосий Великий, Аркадий, Маркиан, Юстиниан – все они имели свои памятные столпы, подобно Траяну и Марку Аврелию. Колонна Маркиана, из них наименее интересная, до сих пор возвышается в центре города, а руины высокого пьедестала указывают на место, где высилась украшенная скульптурами колонна Аркадия, возведенная его сыном.
Находившийся на Первом холме Тетрастоон (площадь четырех портиков) был центром старого Византия. Константин отстроил его заново и переименовал в Augusteum в честь своей матери августы Елены, чью статую он там установил. К Августеону тяготели здания, игравшие важнейшую роль в политической жизни и в истории города. С северной стороны располагалась Великая Церковь, посвященная Св. Софии – Премудрости Божией, которая, вероятно, была заложена Константином и уж точно достроена его сыном Констанцием. К востоку находилось здание сената, построенное в виде базилики, имевшей, как обычно, апсиду со своей восточной стороны. К югу размещался парадный вход в императорский дворец, а поблизости от него – бани Зевксиппа. У западного входа на Августеон возвышался Milion (мильный камень), монумент под сводчатой крышей, от которого шел отсчет расстояний по всей разветвленной сети дорог, соединявшей самые отдаленные части европейских провинций с Константинополем.
Миновав Милий, путешественник вступил бы на главную артерию города – Месу, или Среднюю улицу, которая через основные форумы и общественные места вела прямо к Золотым Воротам. Спускаясь с Первого и поднимаясь на Второй холм, гость города оставил бы по правую руку дворец богатого евнуха Лавса, собранием художественных ценностей превращенный в своего рода музей произведений искусства, а по левую – Praetorium, где вершил правосудие префект города. Затем он достиг бы овального форума Константина, называвшегося просто «Форум», с северной стороны которого находилось второе здание сената. Продолжая путь в западном направлении, он достиг бы форума Тавра, украшенного колонной Феодосия Великого, на вершину которой можно было подняться по внутренней лестнице. Здесь же поблизости располагался и Капитолий, в котором, после учреждения университета, разместились аудитории, где читали лекции профессора. На другом конце Форума сразу открывалось сооружение, известное, как Филадельфион – вероятно, арочный проход, где от главной улицы ответвлялась дорога к церкви Святых Апостолов и к Харисийским воротам. Продолжив путь по Средней улице, он миновал бы место, называемое Amastrianos, а затем, взяв юго-западнее, достиг форума Быка, названного так изваянию этого животного; здесь, в полой внутри статуе, по легенде, не имеющей под собой никакого реального основания, Юлиан Отступник якобы сжигал христиан. Вскоре улица взбирается на Шестой холм, и, пройдя через форум Аркадия, достигает старых Золотых Ворот в стене Константина. Сразу за этими воротами находился Exakionion – возможно, столп со статуей Константина, который и дал местности свое имя. От Месы, до того, как она достигнет Золотых Ворот Феодосия, отходит еще один путь – в сторону ворот Источника.
Должно быть, немало улиц ответвлялись от основной артерии, и к северу, и в западном направлении, но только о трех нам известно доподлинно. Две мы уже упоминали: одна вела к воротам Источника, другая к церкви Св. Апостолов, а третья, недалеко от Августеона – к Базилике и кварталу медников (Chalkoprateia), где императрица Пульхерия построила знаменитую церковь Богородицы. Место, где располагалась Базилика, или зал суда, можно определить совершенно точно, поскольку император Юстиниан построил рядом с ней грандиозную крытую цистерну, существующую до сих пор. Это изобилующий колоннами настоящий подземный дворец, о чем и говорит его турецкое название Yeri Batan Sarai. Юлиан даровал Базилике библиотеку в 150 000 книг, и она стала излюбленным местом для занятий студентов-юристов. Близость цистерны, кажется, вдохновила анонимного писателя на следующую эпиграмму:
Это место посвящено Авзонии закону (римскому – или италийскому? – праву);
Здесь источники струями обильны, здесь ручей
Юридического знания, которое могут черпать жаждущие,
И толпы прилежных юношей могут пить вволю.
Церковь Святых Апостолов стояла в центре города, на вершине Четвертого холма. Константин выбрал для нее форму базилики. Завершил строительство и посвятил храм Апостолам его сын Констанций. С восточной стороны к церкви примыкал круглый мавзолей, который Константин предназначил для себя и своих потомков. Собственный саркофаг он разместил в центре, а двенадцать других (по числу Апостолов) справа и слева от него. Мавзолей оставался нетронутым вплоть до турецкого завоевания, и многие из императоров нашли в нем упокоение. Сама церковь была перестроена в шестом веке и в обновленном виде стала самым великолепным церковным зданием в Константинополе после Св. Софии. Но ее судьба оказалась менее счастливой, чем у знаменитой соперницы. После взятия Константинополя турками храм был разрушен, чтобы освободить пространство для мечети Мехмеда Завоевателя, и от императорских гробниц не осталось и следа.
(Добавление)
§ 3. Императорские дворцы
Большой Дворец лежал к востоку от Ипподрома. В целом его территория должна была занимать почти весь Первый регион, со временем распространяясь на террасы склонов первого холма до самого берега моря. Таким образом, разрастаясь год от года, он стал напоминать средневековые японские дворцы или московский Кремль, поскольку состоял из множества отдельных групп строений, тронных залов, помещений для аудиенций, церквей, летних домов среди садов и террас. Но первоначальный дворец, задуманный Константином, и до шестого века мало или вовсе не подвергавшийся достройкам, был более скромных размеров. Он помещался на вершине и на верхних склонах холма, вероятно, не превосходя размерами ту укрепленную резиденцию, которую Диоклетиан построил для себя в Салоне. Резонно предположить, что два дворца были схожи в каких-то своих архитектурных чертах, но план дворца в Салоне с трудом может послужить руководством для попыток реконструировать Константинопольский дворец. И не только потому, что различались топографические условия – обустройство резиденции правящего суверена не могли быть такими же, которые подходили для бывшего правителя, живущего в уединении после отречения от власти. Совершенно необязательно, чтобы дворец Константина, как и Диоклетианов, в плане являл собой прямоугольник. Он находился к западу от Ипподрома, у северного края Августеона, где и располагался парадный вход. Эти ворота были известны, как Халка, и назывались так, вероятно, по бронзовой крыше вестибюля. Сразу же за входом находились казармы стражей-схолариев, и в этом можно заметить сходство с дворцом Диоклетиана, в котором казармы охраны размещались вблизи от парадного входа – Золотых Ворот. Место к западу от казарм, в сторону Ипподрома, занимала группа зданий, известных, как Дворец Дафны, из которых два самых важных были: Августей, тронный зал, на потолке которого был изображен большой крест из золота и драгоценных камней, и Зал Девятнадцати Аккувитов, используемый для церемониальных пиршеств. Возможно, Трибунал – большая открытая терраса – лежал в центре огороженной дворцовой территории. С восточной стороны стояли Консисторий, или Зал Совета, часовня Христа Спасителя и казармы кандидатов и протикторов.
Если все эти здания с прочими апартаментами и службами симметрично располагались внутри огороженной прямоугольной территории (что вовсе не кажется обязательным), то вне этой ограды, хоть и в тесной с ней близости, находилось сооружение, которое можно рассматривать либо как отдельный дворец, либо как часть Большого Дворца. Это была Магнавра. Она находилась на восточной стороне Августеона, близко к зданию Сената, а дорога, что вела от Большого Дворца до прилегающей к Магнавре территории, проходила рядом с церковью Христа.
На берегу моря к северу от Дворца стоял дом Гормизда, про который говорят, будто Константин Великий отдал его персидскому принцу Гормизду, бежавшему к нему в поисках защиты. Позднее этот дом оказался внутри территории Большого Дворца. Морской берег на нижних склонах холма долгое время после основания города застраивался частными домами богатых сенаторов, но в дальнейшем им предстояло постепенно исчезнуть, так как пределы императорской резиденции расширялись.
В северо-западном углу города, во Влахернах существовал другой императорский дворец. О его роли в раннюю эпоху нам мало что известно, однако в тринадцатом веке он заменил собой Большой Дворец как резиденция императоров.
Гораздо большее значение имел в четвертом и пятом столетиях Евдомский дворец на берегу Пропонтиды недалеко от Золотых Ворот. Он соответствует Makri Keui, находящимся как раз на расстоянии семи римских миль от Августеона. Здешняя равнинная местность, пригодная для устройства военного лагеря, была названа, по аналогии с Римом, Марсовым Полем. Валент построил Трибуну для того, чтобы император мог с нее осматривать войска. Ко времени Валента, вероятно, относится и закладка дворца, который в дальнейшем был расширен или перестроен Юстинианом. Местность освящали несколько церквей, например, пророка Самуила, содержавшая его останки, и Иоанна Предтечи, которую построил Феодосий I, чтобы хранить там священную реликвию – голову святого. Все императоры, избиравшиеся в Новом Риме от Валента до Зенона и Василиска, короновались и провозглашались в Евдоме. Марсово Поле становилось свидетелем многих исторических событий, и не однажды, когда в городе происходили землетрясения, охваченное паникой население устремлялось сюда в поисках надежного убежища.
(Добавление)
§ 4. Ипподром
Ипподром располагался в месте, которое сейчас называется Atmeïdan, что является турецким эквивалентом слова, а его ориентация (с северо-северо-востока на юго-юго-запад) точно отмечена тремя монументами, до сих пор находящимися на своих изначальных местах вдоль его оси. Его общий план и внутреннее устройство позволяют обнаружить замысел, известный по Circus Maximus в Риме, каковой, похоже, и послужил моделью при проектировании и начале строительства Септимием Севером в конце второго века. Но он был меньших размеров, и, завершенный Константином, обладал немалым числом индивидуальных особенностей. Так как на холме поверхность земли не везде была на одном уровне, южную часть, которая оканчивалась полукругом (сфендоном), приподняли на массивных сводах, которые и сейчас можно увидеть. Характер местности определил важные отличия константинопольского Ипподрома от устройства Большого Цирка. Там главные входы располагались у полукруглого края; здесь это был невозможно, и главные входы (если их было больше одного) устроили на западной стороне.
На северной стороне, как и в Риме, находились карцерес, стойла для коней и повозок, а также склады всех принадлежностей для ристаний и зрелищ. Но над этой постройкой, являвшейся обязательной частью всех римских ипподромов, высилась кафисма, уникальная и характерная черта Константинопольского Ипподрома. Это сооружение, воздвигнутое, вероятно, Константином, являлось маленьким «дворцом» с комнатами для удобного размещения императора, соединенным с Большим Дворцом винтовой лестницей. В передней части ее была устроена императорская «ложа», из которой император смотрел на ристания – собственно кафисма или сиденье, которая дала имя всему сооружению. Сразу под этим «дворцом» имелось помещение, вероятно, приподнятое над уровнем дорожек, и известное, как Стама; скорее всего, его во время представлений занимали императорские гвардейцы.
Внизу по середине между беговыми дорожками пролегала спина («позвоночник»), длинная низкая стена с метами на каждом конце, вокруг которых должны были поворачивать колесницы. Длина гонки обычно составляла семь кругов и, вероятно, в Константинополе использовалось такое же устройство, как и в Риме, чтобы зрители могли в каждый момент определить число уже пройденных кругов уже. На одном конце спины, так, чтоб их отовсюду было хорошо видно, вывешивались семь изображений дельфинов, на другом – семь яиц, эмблем, соответственно, Нептуна и Кастора и Поллукса, божеств, ассоциирующихся с лошадьми. Когда первая колесница проходила поворотный пункт, служитель убирал дельфина или яйцо. Спину украшали произведения искусства, и три из них пережили турецкое завоевание. Древнеегипетский обелиск Тутмоса III, привезенный из Гелиополиса, был помещен в центре спины Феодосием Великим, на пьедестале имелся барельеф, представляющий императора и его семью, следящих за состязаниями. Выбор места для этого монумента, несомненно, был определен тем, что Август поместил в центре спины римского цирка обелиск, который сейчас стоит на Пьяцца дель Пополо. К югу от монумента Феодосия находилась еще более знаменитая историческая реликвия, бронзовая колонна в форме трех змей, чьи головы поддерживали золотой треножник, посвященный греками Аполлону Дельфийскому после великой победы при Платеях. Константин вывез ее из Дельф, когда обирал Элладу ради украшения своей новой столицы. Третий монумент, который стоит дальше к югу, это колонна из каменной кладки, которая изначально поднималась на высоту 94 футов и была облицована платинами из полированной бронзы. Бронза исчезла, как и верхняя половина колонны. Не только вдоль спины, но и в других частях Ипподрома имелось немало статуй и произведений искусства, особенно в длинном променаде, который вел вокруг всего сооружения над ярусами сидений. Фасад кафисмы был украшен четырьмя конями Лисиппа из золоченой бронзы; они были увезены в Венецию дожем Дандоло после захвата города разбойниками Четвертого Крестового похода и теперь украшает фасад Сан Марко.
Константинопольский Ипподром, вероятно, был способен вместить больше зрителей, чем римский Большой Цирк, где, в соответствии с недавними расчетами, могли быть комнаты для от 70 000 до 80 000. Ярусы сидений поднимались выше, представляется, их было более 30 рядов. Специальные сиденья, видимо, в нижних рядах, резервировались для сенаторов, и было привычно для членов синей факции занимать места на западной стороне сооружения, справа от трона, а зеленые на востоке.
Зрители входили на Ипподром с западной стороны. Известно, что существовал единственный основной вход, рядом с кафисмой, вероятно, носивший имя Больших Ворот. Заключить это мы можем, исходя из того, что южнее имелся другой доступ, хотя его существование в источниках ясно не зафиксировано. Еще один выход, единственный, известный с самого раннего времени, носил имя Ворот Мертвых, через которые, судя по названию, выносили трупы. Предположительно, они находились где-то в восточной стене здания. В более поздние времена существовали ворота, ведущие во Дворец, располагавшиеся рядом с кафисмой, но в пятом и шестом столетиях единственный проход с Ипподрома к дворцу Дафны вел через саму кафисму и через уже упоминавшуюся винтовую лестницу.
С установлением империи зрелище гонок колесниц сделалось жизненно необходимым элементом жизни римского населения. Эпиграфика, равно как и литературные источники периода ранней империи с избытком иллюстрируют всепоглощающий интерес, проявлявшийся всеми классами к цирковым развлечениям, и эта страсть, которую христианству не удалось умерить, была унаследована и Константинополем. Богословы должны были негодовать по этому поводу, но их запреты имели не больше действия, чем красноречие языческих сатириков. В пятом и шестом веках колесничие оставались весьма состоятельными людьми, Порфирий во времена Анастасия был всеобщим кумиром, подобно Скорпу и Таллу при Домициане, или Диоклу при Адриане и Антонинах. Императоры, хотя и не следовали неподобающим примерам Нерона, Коммода и прочих беспутных властителей, практиковавшихся в искусстве колесничих, но открыто разделяли пыл приверженцев факций Ипподрома, игравших в Константинополе в течение двух веков гораздо более существенную роль, чем цирковые партии когда-либо играли в Риме.
Происхождение четырех факций, получивших имена по их цветам – синие, зеленые, красные и белые, неясно. Они существовали еще в последние годы Республики, и организационные начала их, вероятно, были положены подрядчиками, которые поставляли коней и колесницы, когда магистрат или кто-либо еще устраивал публичное празднество. Число соперничающих цветов определялось тем, что в состязаниях обычно участвовали четыре колесницы, и это вызвало появление четырех соответствующих конкурирующих компаний, или факций, (состоявших из?..) нуждавшихся в определенном штате конюхов, механиков, посыльных; все они существовали за счет того, что получали от устроителей празднеств, плативших им по твердому тарифу.
В каждом общественном слое, начиная с императора, люди отдавали свои симпатии той или иной соперничающей факции. Небезынтересно, что эта приверженность, как и политические взгляды, зачастую передавалась по наследству. В четвертом веке часть населения крупных городов Востока официально разделялась на приверженцев четырех цветов и использовалась для целей, не имевших отношения к ипподрому. Из них формировали полувоенные отряды, которые при необходимости можно было использовать для обороны города или для выполнения общественных работ. В соответствии с этими официальными организациями, включавшими в себя демос, т. е. народ, партии Ипподрома стали называться димами, и были поставлены под общий контроль димархов, подчинявшихся префекту города. Мы не знаем, по какому принципу из общего населения отбирались члены димов, ведь свои симпатии тем или другим цветам отдавало большинство городских жителей, но можем признать вероятным, что внесение в списки димов было добровольным.
Как и принцепсы ранней империи, автократоры пятого и шестого столетий, как правило, демонстрировали подчеркнутую благосклонность одной из партий. Феодосий II потворствовал зеленым, Маркиан выказывал свое расположение синим, Лев и Зенон – зеленым, в то время как Юстиниан предпочитал синих. Эти две партии возвысились до такого важного положения и популярности, что практически затмили красных и белых, постепенно потерявших какое-либо значение, и те, в конце концов, были обречены, хоть и сохраняя свои названия, организационно слиться, соответственно, с зелеными и синими.
С того времени, как юный Рим унаследовал у своей старшей сестры страсть к гонкам колесниц, византийский ипподром заполучил политическое значение, какового никогда не имели римские цирки. Именно здесь столичный народ аккламациями одобрял избрание нового императора. Здесь он открыто критиковал его действия и шумно требовал смещения непопулярных министров. Снова и снова, на протяжении всей позднеримской истории, Ипподром становился подмостками политических демонстраций и мятежей, потрясавших трон или угрожавших ему, а один из нынешних писателей уподобил спину, разделявшую ипподромные дорожки, оси всего византийского мира. Можно утверждать, что Ипподром при автократическом правлении заменил собой народное собрание старого греческого города-государства.
(Добавление)
§ 5. Пригороды. Население
Римляне, которых Константин заставил обосноваться в своем новом городе, обнаружили, что ближайшие окрестности вполне подходят обустройства загородных дач – а пребывание на лоне природы в течение сотен лет была характерной особенностью римской жизни. Отправляясь из Рима на отдых, они обычно путешествовали до Тибура или Тускулума или Лавиниума, или добирались до морских курортов Антиума и Террацины, а то и дальше, чтобы насладиться прелестями неаполитанского залива. Теперь, когда они состояли при Константине, их виллы заняли лежащие на побережье пригороды, до которых легко можно было добраться на корабле. Мы можем разделить пригороды на три основных группы: западная, простирающаяся от стены Феодосия до Евдома; берега Босфора; и азиатские побережье от Хрисополя (Скутари) на юго-восток до Карталимена (Karta Limên, нынешний стамбульский район Картал). Пригород Евдом и его дворец мы уже описывали.
На европейской стороне Босфора, за пределами Галаты, находился пригородный квартал Св. Мамы, где существовала резиденция императоров, часто посещавшаяся ими в восьмом и девятом веках. Далее к северу лежало одно их двух мест, носивших одинаковое имя Анаплюс – название, вносящее путаницу, поскольку в более общем смысле оно употреблялось для всего европейского побережья проливов. Анаплюс, находившийся южнее, соответствует современному Kuru-Chesme; другой расположен у Rumili Hissar. Между этими местностями находился пригород Промота и Гестии (Arnaut Keui) со знаменитой церковью Св. Михаила, основанной Константином и перестроенной Юстинианом. Ее не следует путать с еще одной церковью во имя этого архангела, находившейся в лежащем двумя милями севернее Румили Хиссара пригороде Состенион, отголосок имени которого сохранился в названии «Стения». На азиатской стороне, напротив Стении и по соседству с Канлией, располагались пригороды Борадион и Анфимий.
Напротив самого Константинополя располагались городки Хрисополь, живописно раскинувшийся на западных склонах холма, и Халкидон, сейчас Kadi Keui.Южнее Халкидона берег изгибается, отклоняясь к юго-востоку и образуя залив Никомидии. Там находились пригороды Гиерия (Fanar Bagche), Дрис («Дуб», современный Jadi Bostan), Сатирос, Бриас (Mal-tepe) и Карталимен. Рядом с Дрисом находились Руфинианы – поместье префекта претория Руфина, где он построил монастырь и роскошный особняк; конфискованный после его смерти, он стал императорской собственностью, и в этом дворце порой обитали члены императорской семьи. В Гиерии Юстиниан построил знаменитый дворец, пристанище для своего летнего уединения, а в девятом веке Феофил избрал для той же цели Бриос. По диагонали от этих пригородов лежит группа Принцевых островов, по своему климату замечательно подходящих для загородных вилл, но во времена империи они не являлись для Константинополя тем, чем Искья и Капри были для Неаполя, и чем им предстояло сделаться в нынешние времена; Принцевы острова были застроены монастырями и использовались, как почетная тюрьма для свергнутых наследников трона, где им обеспечивались вполне приемлемые условия существования.
Все эти пригородные местности на обоих континентах сформировали некое крупное городское единство, нечто вроде Большого Константинополя, части которого сообщались между собой по морскими путям. Вероятно, не окажется преувеличением предположение, что население собственно города и всех его пригородов приближалось к миллиону. Для точных исчислений данных не имеется. Автор пятого столетия объявляет, как общепринятый в ту пору факт, будто новый город превосходил Рим как числом жителей, так и богатством. Увы, цифры римского населения в ту пору, как и вообще в период Империи, весьма неопределенны; последние подсчеты дают 800 000 до 2 000 000 жителей. Для Константинополя они варьируются от 500 000 до 1 000 000, и, скорее всего, в пятом веке его население составляло немногим меньше миллиона.
(Добавление)
ГЛАВА IV
СОСЕДИ ИМПЕРИИ В КОНЦЕ ЧЕТВЕРТОГО СТОЛЕТИЯ
Создатель Империи пришел к мудрому заключению, что при нем экспансия римской власти достигла предназначенных ей границ. Этот вывод логически проистекал из уверенности Августа, что все будущие войны Рима должны преследовать оборонительные, а не наступательные цели. Его проницательность подтверждается историей минувших с тех пор пятнадцати столетий. За долгое время существования Римской империи было не так много десятилетий, когда она не ввязывалась в военные действия, но за редкими исключениями все ее войны велись либо для обороны границ, либо преследовали целью возвращение отторгнутых у нее провинций. Единственным очевидным исключением было завоевание Британии. Задачу захвата Дакии и земель за Тигром (которые вскоре пришлось оставить) Траяну диктовали не столько наступательный пыл, территориальные претензии или имперское тщеславие, сколько стремление укрепить оборону Иллирии и восточных провинций. После Траяна даже и подобных предприятий почти не было. Приобретения Диоклетиана по Тигру замышлялись в основном ради безопасности, а если можно допустить, что всякая война – это самозащита, то именно стремление защитить себя привело Ираклия в сердце Персии. Разумеется, велись завоевательные войны, первый шаг к которым делало римское правительство – но только ради возвращения земель, прежде столетиями принадлежавших Риму. Если мы сочтем неспровоцированное нападение на соседей самым отвратительным преступлением, в котором можно обвинить государство, то мало государств имеют столь незапятнанный послужной список, как поздняя Римская империя. У нее не имелось ни соблазна, ни сил, чтобы на такое преступление решиться. Искушений Рим почти не испытывал, поскольку не существовало давления населения, требующего территориальной экспансии; Империя редко была в состоянии планировать захваты, поскольку все ее наличные силы употреблялись для самосохранения. Как во времена Августа, приходилось встречаться лицом к лицу с двумя постоянными противниками:
hinc mouet Euphrates, illinc Germania bellum.
На востоке Парфии наследовала Персия, за персами пришли сарацины, которых сменили турки. На западе, после того, как германское вторжение и образование тевтонских королевств лишило Империю половины ее территории, римским правителям пришлось столкнуться с франками – после лангобардов, норманнами после франков, а затем с крестоносцами. Но и это еще не все. На севере появились новые враги в лице азиатских кочевников и славян.
В этой главе мы рассмотрим трех противников, с которыми Империи пришлось считаться в пятом веке: персов, германцев и гуннов.
(Добавление)
ГЛАВА IV
СОСЕДИ ИМПЕРИИ В КОНЦЕ ЧЕТВЕРТОГО СТОЛЕТИЯ
Создатель Империи пришел к мудрому заключению, что при нем экспансия римской власти достигла предназначенных ей границ. Этот вывод логически проистекал из уверенности Августа, что все будущие войны Рима должны преследовать оборонительные, а не наступательные цели. Его проницательность подтверждается историей минувших с тех пор пятнадцати столетий. За долгое время существования Римской империи было не так много десятилетий, когда она не ввязывалась в военные действия, но за редкими исключениями все ее войны велись либо для обороны границ, либо преследовали целью возвращение отторгнутых у нее провинций. Единственным очевидным исключением было завоевание Британии. Задачу захвата Дакии и земель за Тигром (которые вскоре пришлось оставить) Траяну диктовали не столько наступательный пыл, территориальные претензии или имперское тщеславие, сколько стремление укрепить оборону Иллирии и восточных провинций. После Траяна даже и подобных предприятий почти не было. Приобретения Диоклетиана по Тигру замышлялись в основном ради безопасности, а если можно допустить, что всякая война – это самозащита, то именно стремление защитить себя привело Ираклия в сердце Персии. Разумеется, велись завоевательные войны, первый шаг к которым делало римское правительство – но только ради возвращения земель, прежде столетиями принадлежавших Риму. Если мы сочтем неспровоцированное нападение на соседей самым отвратительным преступлением, в котором можно обвинить государство, то мало государств имеют столь незапятнанный послужной список, как поздняя Римская империя. У нее не имелось ни соблазна, ни сил, чтобы на такое преступление решиться. Искушений Рим почти не испытывал, поскольку не существовало давления населения, требующего территориальной экспансии; Империя редко была в состоянии планировать захваты, поскольку все ее наличные силы употреблялись для самосохранения. Как во времена Августа, приходилось встречаться лицом к лицу с двумя постоянными противниками:
hinc mouet Euphrates, illinc Germania bellum.
На востоке Парфии наследовала Персия, за персами пришли сарацины, которых сменили турки. На западе, после того, как германское вторжение и образование тевтонских королевств лишило Империю половины ее территории, римским правителям пришлось столкнуться с франками – после лангобардов, норманнами после франков, а затем с крестоносцами. Но и это еще не все. На севере появились новые враги в лице азиатских кочевников и славян.
В этой главе мы рассмотрим трех противников, с которыми Империи пришлось считаться в пятом веке: персов, германцев и гуннов.
§ 1. Персия.
Когда власть парфян была свергнута революцией 226 г. после Р. Х., иранское государство обновилось и усилилось при череде монархов, пробудивших военную славу древних Ахеменидов, законными наследниками которых они сами себя считали. Персию при династии Сасанидов Римская империя признавала силой равного с ней ранга, в отношении всех прочих иностранных государств она до такого признания не снисходила и никогда не удостаивала подобной чести парфян. Расцвет новой династии пришелся на время, когда Империя входила в период внутренних раздоров, потрясших ее до основания, и ничто не доказывает действенность реформ, предпринятых в конце третьего века, более наглядно, чем тот факт, что в последующие триста лет римляне (несмотря на непрекращающуюся борьбу, заставлявшую направлять всю их энергию в Европу), оказались способны удержать свои восточные рубежи без каких-либо серьезных уступок такому грозному и хорошо организованному сопернику.
Двумя самыми достойными внимания особенностями персидского государства были существование родовой знати и наличие государственной религии, зороастризма. Первое являло собой момент резкого расхождения, второе – удивительного совпадения с устройством Римской империи. Высшая знать именовалась «люди Домов» и, вероятно, каждый знатный перс обладал большими земельными владениями, в которых распоряжался, как полноправный властелин. Но самой здоровой и сильной частью нации являлась знать более низкого ранга, тоже землевладельческая, известная, как декхане. Между двумя этими классами существовали отношения, которые можно счесть разновидностью феодальных; по всей видимости, на феодальных обязательствах основывалась и военная организация. Некоторые высшие государственные чины по закону могли назначаться только из представителей определенных фамилий, и влияние знатнейших вельмож зачастую направлялось против царской власти.
Для почитателей античных Греции и Рима одной из самых замечательных особенностей их устройства – по сравнению с аналогичными институтами грозившей с востока великой Иранской монархии – являлось отсутствие религии, основанной на ревностном почитании традиций. Ее жрецы обладали в государстве огромной властью и использовали ее для противодействия каким-либо переменам, что было несовместимо со свободами, которыми пользовались города-государства Европы. Установление христианства уравняло Рим с Персией. С тех пор обеими государствами управляли ревнивые боги. В обеих царствах разыгрывался спектакль, роли в котором исполняло могущественное священство, отличавшееся жесткой внутренней иерархией, нетерпимостью и усердием в гонениях. Каждая область в персидской провинции, по всей видимости, находилась под духовным контролем высшего мага-жреца (аналогичного епископу), а во главе всей священной иерархии стоял верховный архимаг. В каком-то отношении организация магов стала государством в государстве. Царей зачастую раздражал диктат жрецов, время от времени между ними вспыхивали конфликты, но жречество пользовалось моральной поддержкой стоявшей за ним знати. Царь мог в течение нескольких лет открыто противостоять жрецам, но их власть неизбежно утверждалась вновь.
Хотя оба правительства пресекали частные инициативы своих граждан по налаживанию мирного общения, следуя политике, напоминающей нам о Китае или средневековой России, а торговля между двумя странами существовала почти исключительно в приграничных районах, все же влияние Персии на римскую цивилизацию было ощутимым. Мы уже видели, как персидский метод ведения военных действий повлиял на характер римской армии. Мы видели также, как основатели имперской автократии имитировали, хотя и в видоизмененной форме, царские церемонии Ктесифонского двора; в результате этого влияния должен был, в конечном счете, появиться церемониальный этикет дворов современной Европы. В дипломатических отношениях между Империей и персидским правительством мы обнаруживаем и исток норм европейской дипломатии.
У современных монархов есть обычай именовать друг друга «братьями», а это была практика, принятая для сношений императора и царя царей. Какие бы преимущества для достиижения собственного превосходства один из них ни накопилpoвумя светочами мира – говоря восточным образным языком, солнцем востока и луной запада. Когда на один из тронов восседал новый властитель, было принято посылать посольство к другому двору для объявления о воцарении, а если эту формальность не исполняли, то такой шаг рассматривался, как крайне недружественный. Послы пользовались особыми привилегиями, их багаж не облагался таможенными пошлинами, а когда они достигали границы, правительство, к которому они посылались, обеспечивало их путь к столице и оплачивало расходы. В Константинополе одной из обязанностей магистра оффиций была подготовка к прибытию посла, к его приему и развлечению и, необходимо добавить, наблюдение за его передвижениями. Для всех важных переговоров назначались люди высокого ранга, величавшиеся «великими послами» – в отличие от менее значительных посланников, которые использовались в не столь важных случаях. О деталях процедуры заключения договоров между древними государствами нам известно на удивление мало. Однако самый полный отчет о переговорах, предшествовавших заключению мира 562 г. после Р. Х. между Римом и Персией, и о манере, в какой договор был составлен, дошел до нас, и он иллюстрирует развитие дипломатических норм. Мы можем заключить с большой степенью вероятности, что именно связи с персидским двором, кроме всего прочего, способствовали тщательной разработке в Константинополе точной системы дипломатических норм и этикета. Этим нормам неукоснительно следовали при общении императора со всеми царями и правителями, входящих в его политический горизонт. Они, в отличие от персидского царя, не рассматривались, как равные, для общения с ними использовались градации уважения и вежливости, определяемые тем местом, которое они занимали в глазах самодержца Империи. Неукоснительное соблюдение этикета, навязанное Константинополем, стал школой европейской дипломатии.
В четвертом веке восточная граница империи обеспечивалась двумя договорами и в грубом приближении может быть представлена, как линия, идущая (в меридиональном направлении?) к северу и югу от пределов Колхиды на Черном море до Киркесия на Евфрате. Иовиан в 363 г. после Р. Х. возвратил Персии большинство земель (но не все) ниже по течению Тигра, завоеванных Диоклетианом; новая разграничительная линия следовала по руслу Нимфия, который с севера нес свои воды к верхнему Тигру, затем по прямой, проведенная к югу между Нисибисом и Дарой к реке Аборр {Хабур}, а затем по течению Аборра до его впадения в Евфрат у Киркесия. Таким образом, мощные крепости ниже Евфрата, Нисибис и Сингара, были персидскими; Амида и Мартирополь, Эдесса, Констанция и Ресаина – римскими.
Договор 387 г. после Р. Х. между Феодосием и Шапуром III, заключенный Стилихоном, разделял Армению на два зависимых государства, из которых меньшим (примерно одна пятая часть) правил, зависимый от Империи царь, большее находилось под властью персидского вассала. Клиент Рима, Аршак, умер в 390 г., оставив управление в руках пяти сатрапов. Император не назначил ему наследника, но поручил надзор за сатрапами чиновнику, получившему звание комита Армении, и это положение сохранялось до шестого века.
Римская система защиты границ, знакомая нам по Британии и Германии, не была воспринята на востоке, и с трудом могла соответствовать географическим условиям. В Месопотамии или на пролегающих в пустынях сирийских границах мы не находим признаков постоянного барьера в виде вала и рва, вроде тех, что видны в Нортумберленде и в Шотландии, и в землях по Рейну. Система оборонительных сооружений здесь была более современной и состояла из цепочки фортов. Вдоль Евфрата располагались крепости, имелась и группа фортов вдоль Аборра (Хабур) и к северу от Дары к Амиде.
Восточная граница Малой Азии тянулась от Верхнего Евфрата (от его составляющей Кара Су), а двумя самыми важными базами там были Мелитена на юге и Сатала (Садах) на севере. Мелитена находилась на одинаковом расстоянии от Антиохии и Трапезунда, из Самосаты до нее можно было добраться либо прямой дорогой, либо более длинным путем через правый берег Евфрата. За Евфратом лежала Римская Армения (вплоть до линии от Эрзерума к Нимфию), которая сама по себе представляла горное укрепление против Персии.
Бескрайня пустыня, простиравшаяся к востоку от Сирии и Палестины к Евфрату, и обширная местность южной Месопотамии служили убежищем арабам-набатеям, которые римлянам были известны, как сарацины или скениты («люди палаток»). Они не имели постоянного местопребывания, жили под небом, и римский историк красочно описывает их жизнь, как вечные перелеты: vita est illis semper in fuga. Они ютились на всех, пригодных для возделывания, клочках земли, или же промышляли грабежом. Они могли безнаказанно вторгнуться в римскую провинцию, поскольку гоняться за ними по пустыне было совершенно бесполезно. Веспасиан прибегал к их помощи против иудеев. В третьем веки некоторые из их племен стали переселяться на римскую территорию. Появление таких поселений, которые можно сравнить с поселениями германцев в других пограничных областях, поощрялось правительством. По другую сторону границы они оставались разбойниками и извлекали выгоду для себя из вражды Рима и Персии, предлагая свои услуги то одной власти, то другой. В южных районах многие из них в четвертом и пятом веках были обращены в христианство под влиянием селившихся в диких местностях отшельников. Христианство в основном распространилось в племени Гассана, и в дальнейшем мы встретим гассанидов действующими – если то было им выгодно – в интересах Империи, в то время как их злейшие враги, сарацины Хира, создавшие мощное государство к югу от Вавилона, находились под сюзеренитетом Персии. Эти варвары, нежелательные ни в качестве друзей, ни в статусе врагов, играли примерно ту же роль, что и племена краснокожих в борьбе между Англией и Францией в Северной Америке.
Защитой Сирии от сарацин пустыни служила цепь крепостей от Суры на Евфрате до Пальмиры, вдоль превосходной дороги, построенной, вероятно, еще Диоклетианом. Пальмира была центром путей, ведущих на юг к Босре, к юго-западу – на Дамаск, на запад – к Эмесе, и к Епифании, и к Апамее.
За долгими и жестокими войнами третьего и четвертого столетий, во время которых погибли два римских императора, Валериан и Юлиан, последовал 140-летний период (363 – 502 гг. после Р. Х.), во время которого мир только дважды ненадолго нарушался пустяковыми эпизодами военных стычек. Эта передышка на востоке была для Империи всего важнее, поскольку позволяла константинопольскому правительству удерживать провинции в Европе, которым угрожали германцы и гунны. Продолжительный период мира был, по крайней мере, частично, обусловлен тем, что Персии постоянно приходилось отвлекаться на борьбу со свирепыми и сильными врагами, наседавшими на ее границы по реке Окс.
§ Германцы
Основное событие европейской истории пятого века – захват западной части Римской империи германскими народами. Германцы, совершившие этот подвиг, не были, за одним или двумя исключениями, теми известными Риму во времена Цезаря и Тацита племенами, и чьи места обитания лежали между Рейном и Эльбой. Западные германцы, как их можно называть, усвоили в большей или меньшей степени обычаи оседлой жизни и, за исключением тех, что обитали на морском побережье, не приняли участия в великом переселении, которое привело к расчленению Империи. Германцы, принявшие участие в том движении, которое получило название великого переселения народов, были восточными германцами, которые обитали на балтийском побережье, на землях между Эльбой и Вистулой, то есть вне политического горизонта римлян времен Августа и Домициана, и сведения о них доходили только в виде слухов. Их собственные предания и некоторые другие факты подтверждают гипотезу, что эти народы – готы, вандалы, бургунды и лангобарды – сначала жили в Скандинавии, и в течение первого тысячелетия до Р. Х. мигрировали на противолежащую материковую часть.
Во втором веке до Р. Х. группа восточных германцев начала косвенным образом оказывать влияние на римскую историю. Когда для германских народов, как следствие роста населения, обострилась проблема пропитания, выбор сводился к двум возможностям. Или становиться земледельческой нацией, обращая свои пастбища в пахоту и увеличивая площадь для посевов вырубкой лесов, опоясывающих их поселения и создававших преграду для соседей; или мигрировать в поисках новых и более обширных пространств для обитания. Восточногерманские варвары все еще находились на той стадии развития, при которой устойчивая привычка к труду представлялась чем-то отталкивающим и позорным. Они думали, что лень заключается не в увиливании от тяжелого труда, но «в работе в поте лица ради приобретения того, что ты должен добыть кровопролитием». Хотя события уже недоступны нашему рассмотрению, мы можем предположить, с некоторой самонадеянностью, что оборонительные войны Марка Аврелия с германцами севернее Дунайской границы были вызваны давлением племен, которых с их мест за Эльбой погнала в набег на соседей нужда в пропитании для выросшего населения. Вскоре после этих войн, в начале третьего столетия готы мигрировали с нижней Вистулы на северное побережье Черного моря. Это было первое из отмеченных историей крупное переселение восточных германцев. В своем новом месте обитания они, кажется, предстали двумя отдельными группами, визиготами и остроготами, каждой из которых была уготована отдельная и независимая история. Как визиготы разлучились со своими братьями, захватили Дакию и постепенно оказались обращены в христианство арианского толка – об этом скудные сведения сообщают нам только в общих чертах. Визиготы до тех пор не появлялись на освещенных подмостках истории, пока не разлились по римским провинциям, в ужасе спасаясь от нашествия гуннов, а правительство позволило им поселиться здесь в качестве федератов. Битва на равнинах Адрианополя, когда римская армия была разгромлена, а император погиб, предсказала характер опасности, угрожавшей Империи. Расчленение ожидало ее не только и не столько в результате открытых атак внешнего врага, но из-за того, что варвары, двери перед которыми были открыты, как перед федератами и подданными, напористо заявляли о своих правах. Тактичная политика Феодосия Великого на некоторое время восстановила мир. Но мы увидим, как скоро враждебные действия были возобновлены, и как визиготы, начинавшие свое восхождение, как маленькая народность федератов из балканской провинции, основали мощное независимое королевство в Испании и Галлии.
Другие восточногерманские народы, расселившиеся на земле Империи и создавшие на ней свои королевства, почти все когда-то являлись федератами Рима. Это важнейшее из обстоятельств, сопутствовавших расчленению Империи. Можно отметить еще один примечательный факт. Ни одно из государств, созданных восточными германцами, не оказалось долговечным. Вандалы, визиготы, остроготы, гепиды – все канули в небытие; имена бургундов и лангобардов запечатлелись лишь в немногочисленных географических названиях. Единственными из германцев, которые образовали на римской территории государства, выдержавшие испытание временем, были франки и саксы, а они принадлежали к западной германской ветви.
Возможно, расчленение Империи могло состояться по гораздо более жестокому сценарию, чем в действительности, если бы не постепенность перемен, которым Империя подвергала сама себя в течение третьего и четвертого веков, позволяя просачиваться германским элементам.
и четвертого веков (причинять, вызывать, производить изменении, придавать форму, приводить себя в состояние, ковать: решать, составлять, выражаться; истощать, оказывать действие, пробивать себе дорогу) происходившими в Империи в течение третьего и четвертого веков через инфильтрацию германских элементов. *** Прежде всего нужно помнить, что западный край Германии был включен в германские провинции Галлии. Кельн, Трир, Майнц были германскими городами. Во вторых, многие германцы были вынуждены (склонены) селиться внутри Империи в качестве земледельцев (колонов), в запущенных (безлюдных) полосах пространства периферии (сельской местности), после маркоманнских войн Марка Аврелия. Тогда было поселение laeti, в основном в провинциях Белгики, германцев, пришедших из-за Рейна, и получивших земли, за которые они обязаны были нести военную службу. К концу четвертого века мы обнаруживаем аналогичных поселенцев сразу и в Италии, и в Галлии, под именем gentiles, но они не были исключительно германцами. В дальнейшем было (появилось) германское население во многих приграничных районах. Это не было результатом преднамеренной политики, германцев не расселили там, как таковых. Земли были предназначены для солдат (milites limitanei), которые защищали границы, а так как армия все больше и больше становилась германской, будучи рекрутированной (поскольку набор шел) широко из германских колонов, приграничное население в некоторых местностях стало преимущественно германским.
В третьем веке германское влияние не было заметным (чувствительным). Армия контролировалась иллирийским элементом. Изменения начинаются во времена Константина. Тогда германский элемент, постепенно просачивавшийся, поднимается на верхушку (на самую вершину, до высшей отметки). Константин был обязан своим избранием императором армией в Британии аламаннскому вождю (командующему), он был поддержан германцами в своей борьбе (соревновании) с иллирийцем Лицинием; и германцам он всегда выказывал особые благосклонность и предпочтение, за которые Юлиан укоряет (бранит) его. Таким образом, в Империи германская звезда восходит с конца первой четверти четвертого века. Мы отмечаем восприятие германских обычаев в армии. Оба, Юлиан и Валентиниан I были, по их избрании, подняты на солдатских щитах, по моде германских королей. С тех пор германские офицеры (военные командиры) поднимаются до высших военных постов в государстве, такие, как Меробод, Арбогаст, Bauto и Стилихон, и даже породняются с императорской фамилией (семьей). Император пятого века, Феодосий II, имел германскую кровь в своих жилах (венах).
По смерти Феодосия Великого география германского мира, насколько ее можно грубо определить, была такой. На севере Рейнской границы были франки, а объединенная группа племен, известных, как аламанны, на юге. Франки распадались на две различные (отдельные) группы: салии, будущие завоеватели Галлии, которые были в ту пору федератами Империи, и обитали на левом берегу Рейна на востоке современной Бельгии; и рипуарии, чьи глинобитные постройки были за средним течением Рейна, простираясь, вероятно, так далеко к югу, как Майн (Main), где начиналась территория аламаннов. За ними были обитатели фризского берега, в Голландии и Фризии; саксы, чьи земли простирались от Северного моря до Вестфалии; тюринги, внутри и вокруг лесистого региона, который все еще носит их имя. Соседями аламаннов по Верхнему Майну были бургунды. Более удаленными были англы на перешейке Датского полуострова, маркоманны в Богемии, силинги (принадлежавшие к нации вандалов) в Силезии, которой они, вероятно, дали свое имя. Асдинги (Asdings), другая крупная часть вандалов, были все еще на Верхнем Theiss, на котором они осели с конца второго века, и недалеко от них находились руги (Rugians). Другое восточногерманское племя, гепиды (близко родственное готам), обитали в холмистой местности северной Дакии. Галиция была занята Scirians, а на северном побережье Черного моря были остроготы, за ними герулы, которые в третьем веке оставили Швецию, чтобы последовать в полосу (по следам, вслед за) готов. Паннонские провинции почти все находились в руках варваров, гуннов, аланов и части остроготов, которые передвинулись к западу в согласовании (в связи) с гуннским вторжением. Дакия была во власти гуннов, чье появление на сцене представило римлянам врага нового типа, от которых европейская цивилизация обречена была страдать многие столетия.
Не нужно думать, что обитатели центральной и северной Европы были столь многочисленны, что каждое из основных племен могло послать (выставить) войско из сотен тысяч воинов грабить Империю. «Беспорядочные деления (разделения, расхождения), неустанные передвижения германских племен ослепляют (поражают) наше воображение, и, кажется, преувеличивают их численность». Страх и легковерие (доверчивость) десятикратно преувеличивали (делали более мощными, …мощь готских и вандальских войск) войска готов и вандалов и других племен, которые вторглись и положили (превратили) в пустыню провинции. Критический анализ очевидности предполагает (предлагает), что общее число более важных наций может быть около 100 000, и таким образом число боеспособных мужчин могло достигать от 20 000 до 30 000.
Период вторжений в Империю восточногерманских племен с середины четвертого века до середины шестого был «героическим веком» тевтонов, веком, в котором менестрели, распевая под арфу при дворах германских королей, создали легендарные рассказы (предания), ставшие материалом для эпоса в более поздние времена, и приникшие в Norse Eddas (норвежские Эдды), Nibelungenlied (Песнь о Нибелунгах) и многие другие поэмы (стихи), должны были сохранить в тусклом (неясном, туманном, смутном воспоминании) контуре (очертании) память о некоторых великих исторических вождях (атаманах), которые сыграли свои роли в расчленении Империи. Это было модой рассматривать со снисходительностью этих германских лидеров (деятелей, вождей), перекроивших карту Европы, как благородных и привлекательных фигур, некоторые из них даже описывались, как рыцарственные. Это была «пропаганда» девятнадцатого столетия. Когда мы холодно (беспристрастно) исследуем их деяния, мы найдем их столь варварскими, жестокими и хищными, как во времена врага Цезаря – Ариовиста, и краткое описание Velleius все еще им подходит: in summa feritate uersutissimi natumque mendacio genus.
§ 3. Гунны
Орды кочевников, известные истории, как гунны, которые в правление Валента появились к западу от Каспия, пронеслись по южной России, порабощая (покоряя, подчиняя) аланов и остроготов, и выгнали визиготов из Дакии кажутся принадлежавшими к монгольской части большой группы рас, которая включает также турок, венгров и финнов. Вероятно, на протяжении многих поколений гунны установили (учредили) свои пастбища у Каспийского и Аральского озер. Почти точно, что политические события в северной и центральной Азии, ставшие причиной (повлиявшие) новых передвижений кочевых племен, погнали их на запад, и подъем жу-жу (Zhu-zhu), которые вскоре должны были распространить свой доминион от Кореи до границ Европы, около середины четвертого века, вероятно, является объяснением. Как владыки (правители) Татарской Азии, жу-жу наследовали сьен-пи (Sien-pi), а сьен-пи были наследниками хьюнг-ну (Hiung-nu). Предположительно, имя «гунны» представляет собой греческое искажение (испорченное) Hiung-nu; и это вполне может быть так.
(Добавление)
ГЛАВА V
ВЕРХОВЕНСТВО СТИЛИХОНА
§ 1. Стилихон и Руфин (395 г. после Р. Х.)
Император Феодосий Великий умер в Милане 17 января 395 г. после Р. Х. Его желанием было видеть младшего сына Гонория, в ту пору десятилетнего мальчика, правителем Запада, на престол которого он уже был возведен. Старший сын, Аркадий, оставленный регентом в Константинополе при выступлении Феодосия против узурпатора Евгения, должен был продолжить свое правление на Востоке. Но Феодосий не хотел оставлять своих юных наследников без защитника, а самым естественным защитником был бы тот, кто связан с ними родственными отношениями. Поэтому на смертном одре он передал их заботам военачальника Стилихона, вандала по рождению, которого возвысил за военные и иные таланты до магистра обеих служб в Италии и, полагая его заслуживающим союза с императорской семьей, соединил со своей любимой племянницей Сереной. Именно в качестве мужа его племянницы и преданного друга Стилихону было поручено исполнение последней воли императора. Как старший член той же семьи, он мог рассчитывать, что сумеет оказывать влияние на Аркадия. Для Гонория же он был естественным защитником, поскольку, видимо, был официально назначен регентом на время малолетства последнего.
Аркадию к моменту смерти отца было семнадцать или восемнадцать лет. Он был приземист, темнолиц, тощ и бездеятелен. Вялая речь и опущенный сонный взор выдавали тупость его разума. Умственная неполноценность и слабый характер неизбежно должны были поставить его под контроль сильных личностей из числа придворных. Такой деятельной фигурой был префект претория Востока Флавий Руфин, родом из Аквитании, являвший собой разительную противоположность своему господину. Он был высокого роста и мужественного вида, беспрестанные движения его проницательных глаз и живость речи (хоть греческий он знал плохо) свидетельствовали о несомненных достоинствах ума. Он был амбициозным и беспринципным и, как и большинство министров той эпохи, алчным, и при том являлся ревностным христианином. Он нажил множество врагов, поскольку в поступках своих был еще менее щепетилен, чем другие царедворцы, тоже не отличавшиеся порядочностью. Однако мы не можем утверждать, что все видные чиновники, за гибель которых он нес ответственность, явились невинными жертвами его злобы. Зато почти достоверно известно, что он разработал план, как самому взойти на трон в качестве соправителя Аркадия.
Такое стремление Руфина сразу же столкнуло его со Стилихоном, которого подозревали, что он лелеет схожие планы, хоть и не в собственных интересах, а для своего сына Евхерия. Он определенно рассчитывал женить сына на императорской сводной сестре Галле Плацидии. Положение вандала, породненного с императорской семьей, давало ему преимущество над Руфином, которое подкреплялось еще и тем всем известным обстоятельством, что Феодосий именно ему высказал свою последнюю волю. Кроме того, Стилихон был популярен в армии, и на тот момент значительная часть сил Империи находилась в его распоряжении, поскольку полки, собранные для войны с Евгением, еще не были отправлены обратно по своим лагерям в разных местах Империи. Таким образом, столкновение между амбициозным министром, под влиянием которого находился Аркадий, и могущественным генералом, стоявшим во главе войск и пользовавшимся любовью в армии, было неминуемо. Еще до истечении года эта борьба началась и закончилась курьезным образом. Но сперва мы должны выяснить, как надежный план Руфина был сорван хитрым соперником, который постоянно находился на глазах министра, но не принимался в расчет.
Руфин собирался женить Аркадия на своей единственной дочери. Сделавшись тестем императора, он мог сам надеяться на императорский венец. Но исполнению его желаний помешал хитроумный советчик Евтропий, управляющий двором (praepositus sacri cubiculi), плешивый старый евнух, который с восточным лукавством проложил себе путь наверх, начав от ничтожнейших должностей и услуг. Решив, что будущая императрица должна быть обязана ему, а не Руфину, он выбрал Евдоксию, девушку необычайной красоты, воспитанную в доме вдовы и сыновей одной из жертв Руфина. Ее отцом был Бавтон, франкский солдат, дослужившийся до магистра милитум, и в начале правления Валентиниана II в течение года или двух являвшийся самым могущественным человеком в Италии. Ее матерью без всяких сомнений была римлянка, она получила римское образование, но унаследовала, как отмечает современный автор, варварские черты характера от отца-германца. Евтропий показал портрет девицы императору и так ловко превознес ее достоинства и очарование, что Аркадий решил жениться на ней. Интригу тщательно скрывали от префекта претория, до последнего момента все были уверены, что невеста, ради которой делались свадебные приготовления, это дочь Руфина. Свадьбу отпраздновали 27 апреля 395 г. после Р. Х. Это был чувствительный удар для Руфина, но он все еще оставался самым могущественным человеком на Востоке.
Событием, которое, наконец, привело Руфина к прямому столкновению со Стилихоном, стало восстание визиготов. Феодосий поселили их в провинции Нижняя Мёзия, между Дунаем и Балканскими горами, с обязательством за предоставленные земли сражаться за Империю, когда понадобится их служба. Они принимали участие в кампании императора против Евгения и вернулись в свои дома раньше, чем остальная армия. В этой войне они понесли жестокие потери и считали, что Феодосий нарочно поставил их на самые опасные участки, чтобы подорвать их силу. Вероятно, это было главной причиной волнений, которые привели к восстанию, но нет сомнений, что их раздражение подогревал один из вождей, Аларих из рода Балтов (Balthas) или Смелых, который домогался высокого командного поста в римской армии, но был обойден. Визиготы до сих пор не имели короля. Неясно, в тот ли кризис или на последующих ступенях возвышения Алариха он был собранием своего народа избран королем. В любом случае он был избран вождем всего войска визиготов, и деятельность, которую он развернул, служила достижению именно национальных интересов.
Под предводительством Алариха готы восстали и принялись разорять поля и усадьбы во Фракии и Македонии. Они подошли к самым стенам Константинополя, но тщательно следили, чтобы пригородные поместья, принадлежавшие Руфину, не пострадали. Их мотивы, вероятно, отличались от тех, которыми руководствовался спартанский царь Архидам, избавляя от разорения земли Перикла во время Пелопоннесской войны. Вероятно, Аларих не стремился навлечь подозрение на префекта, но просто рассчитывал расположить его к себе ради достижения более выгодных условий мирного соглашения. Руфин отправился в лагерь готов, одетый, как гот. Похоже, именно результатом его переговоров стало то, что Аларих оставил окрестности столицы и направился на запад.
В то же самое время азиатские провинции, как мы увидим, подверглись вторжению других варваров, но сил для борьбы с ними не имелось, поскольку восточные войска, принимавшие участие в войне против Евгения, все еще находились на западе. Стилихон, тем не менее, уже готовил их к возвращению под собственным предводительством. Он считал необходимым свое присутствие на востоке, поскольку, кроме срочной необходимости дать отпор варварам, имелся и политический вопрос, глубоко его беспокоивший. Вопрос этот касался территориального деление Империи между двумя властителями.
До 379 г. после Р. Х. префектура Иллирик, включавшая Грецию и земли центральных Балкан, подчинялась правителю Запада. В том году Грациан уступил ее своему соправителю Феодосию, так что граница между Востоком и Западом прошла по линии, ведущей от Сингидуна (Белград) к западу вдоль реки Савы, а затем поворачивала к югу вместе с течением Дрины и достигла берега Адриатики в точке, недалеко от озера Скутари. В Константинополе было принято считать, что это соглашение будет оставаться в силе и что префектура должна находиться под контролем восточного правительства. Но Стилихон объявил, что по воле Феодосия его сыновья должны вернуться к более раннему соглашению и что власть Гонория должна распространиться до границ Фракии, а Аркадию оставалась только префектура Восток. Действительно ли Феодосий высказывал такое желание, или нет, но политика Стилихона сводилась к тому, чтобы царство, в котором сам он фактически властвовал, получило явное политическое и военное преобладание над другой частью Империи.
Вероятно, будет ошибкой считать, что политическая цель Стилихона, которую он никогда не упускал из вида, диктовалась только территориальными претензиями или что его главным намерением было увеличение дохода казны. Главная причина раздора между двумя имперскими правительствами в большей степени находит объяснение в том факте, что Балканский полуостров поставлял самых боеспособных воинов. Самых стойких и умелых солдат местного набора с четвертого по шестой век поставляли римской армии горцы Иллирика и Фракии. Совершенно ясно, что передача этой важной в военном отношении территории Востоку было нежелательно для тех, кто отвечал за оборону западных провинций. А так как легионы, находившиеся в распоряжении Стилихона, как показали дальнейшие события, совершенно не соответствовали задаче защиты от германцев, он поставил целью получение контроля над Иллириком.
В этом конфликте правительство Нового Рима под руководством Руфина не намерено было уступать без борьбы. Стилихон во главе подчиненных ему западных легионов, а также восточных войск, которые он должен был вернуть Аркадию, прошел по суше, несомненно, по далматскому берегу до Эпира. В Фессалии он столкнулся с визиготами, огнем и мечом проложившими сюда путь от Пропонтиды.
Руфин встревожился, как бы его соперник не завоевал славу сокрушителя врага и убедил Аркадия послать Стилихону безоговорочный приказ отправить войска в Константинополь, а самому убраться, откуда явился. Действительно, император имел все законные основания возмутиться, сочтя назойливым и враждебным вмешательством присутствие своего родственника с его западными легионами. Приказ прибыл в тот момент, когда Стилихон делал приготовления для нападения на войско готов в долине Пенея. Его силы настолько превосходили Алариха, что победа была обеспечена. Но он подчинился приказу императора, хоть его выполнение отдавало Грецию мечу варваров. Причин, по которым он так поступил, мы никогда не узнаем. Относительно обстоятельств, вызвавшие такое решение, известия столь скудны, что какие-либо предположения высказывать затруднительно. Несомненно, Стилихон разбил бы готов, а затем, когда восточное правительство оказалось бы в полной от него зависимости, настоял бы на очищении Иллирика, тем самым добившись желанного результата. Такого счастливого шанса ему больше не выпадало. Возможно, он не был убежден в прочности своего положения, возможно, он не вполне доверял своим войскам. Он мог колебаться еще и потому, что его жена Серена и дети находились в Константинополе и могли стать заложниками его благоразумия. Так или иначе, он передал восточные войска под команду готского капитана Гайны и ушел со своими войсками в Салону, позволив Алариху продолжать свой опустошающий поход в земли Эллады. Но он не снялся со своего лагеря в Фессалии, пока не нашел общий язык с Гайной, что оказалось фатальным для Руфина.
Гайна прошел по Эгнациевой дороге к Константинополю. Император и его двор в соответствии с принятым тогда обычаем должны были выступить из города, чтобы встретить армию на Марсовом лагере поле в Евдоме. Мы не можем верить утверждению враждебно настроенного писателя, будто Руфин по этому случаю действительно ожидал возведения в достоинство августа и появился в императорской свите еще более гордый, чем обычно, и великолепно разодетый. Нам известно только, что он сопутствовал Аркадию при церемонии встречи армии. Говорят, когда император приветствовал войска, Руфин выступил вперед и стал выказывать приветливость и заботу, стремясь угодить буквально каждому солдату. Пока он улыбался и расточал ласковые речи, желая обеспечить себе поддержку для возведения на трон, солдаты окружили его. И в тот время, когда он полагал, что уже почти достиг высшего успеха, ближайшие к нему вытащили мечи, и покрытое ранами тело упало на землю (27 ноября 395 г. после Р. Х.). Его голову таскали по улицам, люди насмехались над ней, а отрубленную правую руку показывали у дверей домов, требуя: «Подайте ненасытному!».
Не может быть никакого сомнения, что именно Стилихон подстрекал к убийству Руфина, о том ясно сказано у ряда авторитетных писателей того времени. Детали заговора могли быть согласованы им с Гайной, и Стилихон, похоже, даже не пытался скрывать свою причастность. Сцена убийства описана талантливым, но склонным к риторике поэтом Клавдием Клавдианом, который именно поэмой «Против Руфина» начал свою карьеру певца заслуг (панегириста) Стилихона. Он уподобил Стилихона и Руфина двум противоположным началам, силам света и силам тьмы, светоносному Аполлону, благодетелю людей, и ужасному Пифону, бичу вселенной. Что для нас преступление, совершенное Стилихоном, то для него славное деяние, уничтожение чудовища. И хотя он не очень много рассказывает о том, как его герой замышлял расправу над соперником, но и не скрывает его ответственности. Клавдиан был мастером неистовой инвективы, и созданный им портрет Руфина, скверного человека, – каким тот, в общем-то, и был, – все же не более, чем карикатура. Поэма завершается описанием префекта в аду перед судом Радаманта, провозглашающим, что грехи последнего из явившихся превосходят все ужасные беззакония подвергающихся тут мучениям преступников. Он даже Тартару отвратителен и приговаривается к пребыванию в яме за пределами царства Плутона.
Tollite de mediis animarum dedecus umbris.
adspexisse sat est. oculis iam parcite nostris
et Ditis purgate domos. agitate flagellis
trans Styga, trans Erebum, vacuo mandate barathro
infra Titanum tenebras infraque recessus
Tartareos ipsumque Chaos, qua noctis opacae
fundamenta latent; praeceps ibi mersus anhelet,
dum rotat astra polus, feriunt dum litora venti.
В том году разорению огнем и мечом варваров подверглась не только европейская часть владений Аркадия. Орды гуннов из-за Кавказа хлынули через Каспийские Ворота и, стремясь к югу через армянские высокогорья и долины Месопотамии, опустошили Сирию. Св. Иероним был в это время в Палестине, и два из его писем представляют собой отчет очевидца. «Когда я искал жилище, достойное такой госпожи (Фабиола, его друг), вот внезапно вестники стали сновать повсюду, и весь Восток затрепетал от известий, что от далекой Меотиды, от земель скованного льдом Дона и диких массагетов, где крепкая преграда, положенная Александром, запирала путь диким народам, прорвались толпы гуннов и, носясь там и здесь, учинили резню и всюду сеяли ужас. Римская армия в это время отсутствовала в связи с гражданской войной в Италии… Пусть Иисус сохранит в будущем римский мир от этих зверей! Они были повсюду, даже там, где их меньше всего ожидали, и быстрота их набегов обгоняла слухи об их приближении; они не снисходили ни к религии, ни к благородству, ни к возрасту; даже детский плач не вызывал их жалости. Младенцы, которые еще не начали жить, должны были умереть; не ведающие о зле, во власти которого оказались, улыбались, когда враги хватали их и грозили мечами. Было вполне надежное и постоянно подтверждающееся известие, что целью врагов был Иерусалим, и неутолимая жажда золота гнала их к этому городу. Стены, бесполезные во время мира и потому пребывавшие в небрежении, были починены. Антиохия оказалась осаждена. Тир, принужденный прервать сообщение с сушей, искал, как в древности, убежища на лежащем напротив города острове. Тогда и мы принуждены были устремиться к морским берегам и на кораблях искать спасения от приближающегося врага. И, хоть ветра были неистовыми, кораблекрушения боялись меньше, чем варваров, беспокоясь не столько о нашей собственной безопасности, сколько о целомудрии наших дев». В другом письме, говоря об этих «северных волках», он пишет: «Сколько монастырей захвачено? Воды скольких рек окрасились кровью? Антиохия была осаждена, и другие города, мимо которых текли Галис, Кидн, Оронт и Евфрат. Угонялись толпы пленных. Арабия, Финикия, Палестина, Египет были в плену у страха».
(Добавление)
§ 2. Стилихон и Евтропий (396 – 397 гг. после Р. Х.)
После смерти Руфина слабый император Аркадий подпал под влияние евнуха Евтропия, который по своей беззастенчивой жадности к деньгам напоминал Руфина и многих других чиновников. Как и Руфин, он изображался современниками более черными красками, чем того на самом деле заслуживал. Все обличительные слова, адресовавшиеся прежде Руфину, были сказаны и о Евтропии. Но, читая о преступлениях последнего, мы должны обязательно учитывать существовавшее в ту пору общее предубеждение против людей с физической ущербом, каким тот был отмечен.
Амбициозный евнух, конечно, смотрел на префекта претория Востока, самого могущественного в администрации человека после императора, с завистью и подозрительностью. Именно его влиянию мы можем приписать новшество, введенное Аркадием: управление cursus publicus, или канцелярией генерал-почтмейстера, а также надзор за оружейными фабриками были переданы магистру оффиций из ведения префекта претория.
Высказывалось предположение, что для ограничения чрезмерно усилившегося авторитета префекта претория Востока предпринимались и более решительные шаги. Один из документов интерпретируется в том смысле, что в течение трех с половиной лет, совпавших с режимом Евтропия, во главе ведомства одновременно стояли два префекта, разделявших между собой управленческие полномочия. Если это так, то мы имеем дело с уникальным экспериментом, не встречавшимся ни прежде, ни впоследствии. Но упомянутое свидетельство не вполне надежно, трудно поверить, чтобы недвусмысленную запись о такой революционной перемене не оставили хотя бы некоторые из тогдашних писателей.
В ту пору империя вновь вплотную столкнулась с угрозой, нависавшей над ней изначально, и которую всегда приходилось учитывать. Действительно, существовало две постоянные опасности, грозившие империи с момента основания Августом и до ее обновления Диоклетианом. Первая исходила от всевластия императорских вольноотпущенников, являвших собой своего рода правительственный кабинет. Вторая заключалась в возможности военного переворота. Желание предотвратить первую из них вызвало создание системы гражданской службы, в которую самый важный вклад внес, вероятно, Адриан, и которая была усовершенствована при Диоклетиане. Причем последний столкнулся с возросшим риском вооруженного переворота, как следствием разделения военного и гражданского управления. Сейчас же обе опасности возродились в новой форме. Та, что исходила из армейских кругов, выступила в виде угрозы германского элемента, преобладавшего в военной среде. А установление придворного церемониала подталкивало к возникновению правительства из числа придворных и дворцовой челяди. Восточный церемониал, печально известная черта «византинизма», затруднял доступ к императору. Живущий в уединении дворцовых покоев, он был склонен больше доверять своим ушам, нежели глазам, и оказывался слишком малосведущ в реальном состоянии государственных дел. Сам Диоклетиан, понимая невыгоду такого положения, отмечал, что властитель, запертый в своем дворце, не может знать правды, но вынужден полагаться на доклады приближенных и сановников. Автократия по самой природе своей ведет к установлению династии, поскольку чаще всего основывается на передаче власти от одного члена семьи к другому, а это рано или поздно приводит на трон негодных правителей, неопытных в государственных делах, по милости интриганов – царедворцев и евнухов – выросших в атмосфере лести и иллюзий. В такой среде естественным образом расцветают придворные интриги, государственная политика вырастает из интересов узкого домашнего круга.
Торговля должностями была самым позорным пятном, лежавшим на правительстве Евтропия (поскольку он был самым доверенным советчиком императора, мы можем употребить слово «правительство»), на этот счет имеется яркое, хоть и сгущающее краски свидетельство поэта Клавдиана. Тем не менее, и другим влиятельным людям того времени подобные прегрешения были свойственны не в меньшей степени, чем Евтропию, и мы должны рассматривать их скорее как характерную черту эпохи, нежели как из ряда вон выходящие злоупотребления. Разумеется, шпионы евнуха были вездесущи, само собой, услуги наушников всякого разбора приветствовались и щедро вознаграждались. Использовались всевозможные уловки для наживы и присвоения чужой собственности.
Наказание, которому Руфин поверг целую провинцию – Ликию, показывает, к каким крутым мерам мог прибегнуть решительный министр просто из мстительного чувства. Сводя счеты с оскорбившим его частным лицом – Татианом, министр лишил всех жителей этой провинции права занимать государственные должности. После смерти Руфина права ликийцев были восстановлены, но сам эдикт об отмене наказания, предписывавший, «чтобы отныне и навсегда никто не осмеливался уязвлять ликийских граждан презрительным прозвищем», показывает, каким несчастьем явились для них наложенные ограничения.
В первый же год своего фавора (396 после Р. Х.) евнух вызвал к себе всеобщую ненависть тем, что привел к падению двух известных военачальников, имущества которых домогался – Абунданция, чьему покровительству он был обязан своим возвышением, и Тимасия, главнокомандующего на Востоке. Хитрость, с помощью которой был уничтожен Тимасий, может иллюстрировать характер интриг, что плелись при византийском дворе.
Тимасий привез с собой из Сардиса сирийского продавца колбас по имени Барг, который с природной ловкостью втерся в его доверие и получил второстепенный пост в армии. Всюду сующий свой нос Евтропий выяснил, что прежде этому самому Баргу из-за какого-то проступка было запрещено находиться в Константинополе. Благодаря этим сведениям он заполучил над сирийцем власть и принудил его обвинить своего благодетеля Тимасия в изменническом заговоре, поддержав обвинение сфабрикованными документами. После расследования обвиненный был осужден и сослан в ливийский оазис, что являлось наказанием, равнозначным смерти; больше о нем ничего не было слышно. Евтропий, предвидя, что Барг может когда-нибудь скомпрометировать его самого, подкупил его жену, чтобы та выдвинула очень тяжкие обвинения против мужа, по которым тот был предан смерти.
Видимо, серьезный заговор, имевший целью свержение Евтропия, был составлен в 397 году. Хоть о нем не упоминается ни у одного из писателей, такой вывод можно сделать из закона, принятого осенью того же года, предусматривающего смертную казнь для всякого, замышляющего «с солдатами или частными лицами, включая варваров, против жизни иллюстриев, которые принадлежат нашей консистории, или присутствуют на наших советах», или других сенаторов. Подобный заговор расценивался, как государственная измена, причем даже его замышление было равнозначно уже совершенному преступлению. Заговорщик подвергался смертной казни, а его потомки лишались гражданских прав. Общепризнано, что этот закон откровенно защищал придворных, но мы должны предположить, что его появление было вызвано каким-то действительно существовавшим заговором, угрожавшим Евтропию. Упоминание солдат и варваров указывает на специфику опасности, и мы можем подозревать, что Гайна, который впоследствии и осуществил свержение Евтропия, был как-то замешан в заговоре 397 г.
В тот год Стилихон был занят укреплением своей власти в Италии и, возможно, пытался снискать популярность, поскольку доселе сделал мало, чтобы ее заслужить. Он нашел время для краткого посещения Рейнских провинций, дабы расположить к себе или умиротворить федератов-франков и размещавшиеся в пограничье другие германские народы, а также, вероятно, чтобы набрать рекрутов в армию. Мы может предположить, что он также договорился о возвращении своей семьи в Италию. Не отказываясь от своих планов относительно восточного Иллирика, он стремился подать их, как средство достижения братского согласия между дворами Милана и Византии, всячески подчеркивая, что интересы Аркадия не менее дороги ему, чем Гонория. Клавдиан, неофициально исполнявший роль придворного поэта Гонория, на самом деле был нанят Стилихоном, который ему и платил. Политические поэмы Клавдиана являют собой превышающие всякую меру панегирики могущественному полководцу, и в некоторых случаях мы можем быть совершенно уверены в том, что их содержание было прямо продиктовано его патроном. В панегирике на третий консулат Гонория (396 г.), сочиненном вскоре после смерти Руфина и декларирующем дух согласия между Востоком и Западом, писатель призывает Стилихона выступить защитником двух братьев: geminos dextra tu protege fratres.
Строки, подобные этим, были написаны, чтобы подчеркнуть особую весомость политики Стилихона, поскольку тот готовился снова вмешаться в дела на Востоке. Здесь мы должны вернуться к действиям Алариха, который избежал разгрома после отступления имперских армий из Фессалии, заполучил Грецию в свое распоряжение. Геронтий, командир гарнизона в Фермопилах, не препятствовал его проходу через этот важный пункт. Антиох, проконсул Ахайи, оказался не способен оказать сопротивление, и готы вошли в Беотию, где одни только Фивы избежали разорения. Готы захватили Пирей, но сами Афины пощадили. Аларих был принят как гость в городе богини. Но великий храм мистических богинь Деметры и Персефоны в Элевсине был разграблен варварами. Пали и Мегары – следующее место на их пути к югу, а следом Коринф, Аргос и Спарта. Возможно, Аларих имел намерение навсегда поселить своих людей в Пелопоннесе. Так или иначе, он оставался там более года, и правительство Аркадия не предприняло никаких шагов для того, чтобы удалить его или договориться об условиях заселения готами этой территории.
Затем весной 397 г. Стилихон переплыл из Италии и, высадившись в Коринфе, двинулся в Элиду, чтобы дать генеральскому поэту повод воспеть избиение одетых в шкуры воинов (metitur pellita iuventus). Но в результате готский враг понес в Элиде урона еще меньше, чем в Фессалии. Похоже, в ситуацию снова не без успеха вмешалось восточное правительство. Но что именно произошло, неизвестно, за исключением того, что Стилихон достиг какой-то договоренности с Аларихом, и тот отошел к Эпиру, после чего, по всей видимости, пришел к соглашению с Аркадием и, кажется, получил желанный для себя титул магистра милитум Иллирика.
Нет никаких серьезных сомнений в том, что выступление Стилихона имело целью решить вопрос об Иллирике. То, что он отступился от своей цели во второй раз, вероятно, объясняется получением известий об опасном восстании в Африке, по сравнению с которым разногласия с правительством Аркадия казались не столь важными. Легко можно представить себе негодование, охватившее Константинополь, когда стало известно о высадке Стилихон во главе армии в Греции. Естественно, последовал самый энергичный протест, и Евтропий убеждал императора и сенат объявить Стилихона врагом государства.
Об этой тщетной экспедиции Клавдиан дал совершенно лживый отчет в своем панегирике в честь четвертого консулата Гонория, и его не оправдывают никакие ссылки на обязательные в этом жанре преувеличения. Он обрушивает на четырнадцатилетнего мальчика потоки самой непомерной лести, делая вид, будто тот более велик, – опосредованно, разумеется, через деяния своего военачальника, – чем его отец и дед. Мы с трудом находим в себе силы сколько-нибудь доверять поэту, когда он объявляет, будто западные провинции ни налогами непомерными не отягчены, ни казна не пополняется вымогательствами и грабежами.
(Добавление)
§ 3. Восстание Гильдона (397 – 398 после Р. Х.)
Восемнадцатью годами ранее мавр Фирм предпринял попытку создать в африканских провинциях собственное царство (379 г. после Р. Х.), но мятеж был подавлен армиями Феодосия, получившего значительную помощь от Гильдона, брата и врага Фирма. Гильдон был должным образом вознагражден, в конце концов, его назначили комитом Африки и в виде исключения дали чин магистра милитум, а его дочь Сальвина сочеталась браком с племянником императрицы Элии Флацилии. Но верность мавров была сродни карфагенской. Гильдон отказался посылать войска в поход Феодосия против Эвгения, а после смерти императора приготовился более определенно заявить о своей независимости, заручившись поддержкой со стороны множества африканских племен. Натянутые отношения между двумя императорскими дворами натолкнули его на мысль придать мятежу вид передачи Африки из-под власти Гонория под руку Аркадия. Он начал зондировать настроения в Константинополе, где приветствовали его авансы. Передача диоцеза Африка Аркадию выглядела, как приемлемый ответ на предложение передать Гонорию префектуру Иллирик. Однако активной поддержки мятежу восточное правительство не оказало.
Для Рима и италийцев восстание в Африке было опаснее мятежей в каких-либо иных местах, поскольку африканские провинции служили им житницей. Летом 397 г. Гильдон запретил кораблям с зерном плыть к Тибру; это было объявлением войны. Быстрые и эффективные действия Стилихона предотвратили пагубные последствия, было налажено достаточное для пропитания Рима в течение зимних месяцев снабжение зерном из Галлии и Испании. Делались приготовления для того, чтобы пресечь выступление Гильдона, Стилихон стремился снискать расположение сената, ведя разговоры о возвращении тому старинных формальных полномочий. Сенат объявил Гильдона врагом государства, и в течение зимы транспортный флот собирался у Пизы. Ранней весной почти 10-тысячная армия была посажена на корабли. Стилихон остался в Италии, командование было доверено брату Гильдона Масцезелю, который явился ко двору Гонория, чтобы предать Гильдона, как сам Гильдон предал Фирма. Мятеж почти бескровно был подавлен, судьба войны решилась в провинции Бизацена на маленькой речке Ардалион между Тебессой и Хайдрой. По имеющимся сведениям у Гильдона было 70 000 бойцов, но они не оказали сопротивления. Мы можем догадываться, что некоторые из его мавританских союзников оказались подкуплены Масцезелем, но нужно иметь в виду, что и сам по себе Гильдон не пользовался популярностью. Он пытался ускользнуть на корабле, но был прижат к берегу у Табраки и предан смерти.
Возвратившегося в Италию Масцезеля чествовали, как победителя. Он имел все основания надеяться на достижение какого-либо высокого поста. Но его полный и быстрый успех встревожил Стилихона, желавшего самому себе приписать все заслуги по избавлению Италии от угрозы голода; возможно, он видел в Масцезеле потенциального мятежника. По воле случая или в результате злого умысла, но мавр вскоре сошел с его дороги. Единственный автор, внятно описывающий происшествие, утверждает, что, когда тот проходил по мосту, его сбросили в реку телохранители Стилихона, и что Стилихон сам подал знак к нападению. Свидетельство это не вполне достоверно, чтобы мы могли обвинить Стилихона в убийстве, есть вероятность, что Масцезель, действительно, утонул случайно, а слухи о разыгранном подлом спектакле могли распустить враги Стилихона. Но даже если правитель Италии и не был виновен, то, несомненно, и не сожалел об удачном стечении обстоятельств, поспособствовавшем осуществлению его планов. Кажется, было даже отдано распоряжение считать командующего экспедицией против Гильдона непричастным к ее славе, об этом упоминается и в незаконченной поэме Клавдиана о Гильдонской войне.
Эта служащая образчиком Клавдианова творчества поэма начинается с объявления о победе, так что сочинять ее он принялся, видимо, когда первые известия об успехе достигли Италии. Redditus imperiis Auster, «Юг возвращен нашей империи, воссоединились близнецы – Европа с Ливией, и вновь установилось согласие между братьями». Iam domitus Gildo, тотчас усмирен тиран, и с трудом верится, что все закончилось столь быстро.
Объявив радостное известие, Клавдиан возвращается в осень того года и воображает Рому, богиню города, которая в страхе перед голодом и лишениями является в жалком виде перед троном Юпитера и умоляет спасти ее от бедствий. Неужто напрасны все труды и триумфы ее славной истории? И сама обширность империи обернется для нее смертельным приговором? Ipsa nocet moles. Меня не впускают собственные житницы, Ливию и Египет, в преклонные свои годы я оказалась всеми покинута.
Nunc quid agam? Libyam Gildo tenet, altera
Nilum ast ego, quae terras umeris pontumque subegi,
deseror; emeritae iam praemia nulla senectae.
Стенания Ромы подкрепляются неистовыми воплями Африки, которая врывается в собрание богов в разорванных одеждах и заявляет, что пусть уж лучше Нептун затопит ее континент, чем позволить разлиться по нему скверне Гильдонова правления.
Si mihi Gildonem nequeunt abducere fata,
me rape Gildoni.
Юпитер отделывается от жалобщиков, уверяя, что «Гонорий похоронит врага государства», и велит Феодосию Великому и его отцу, ставшим олимпийскими божествами, явиться ночью одновременно обоим правящим императорам. Аркадий, услышав от своего отца упреки за появившуюся в отношениях с братом отчужденность, за подозрительность по отношению к Стилихону, за то, что поддержал планы Гильдона, дает обещание ничем Гильдону не помогать. Гонория воодушевляет дед, призывая его выступить без промедления и покарать мятежника. Тот вызывает Стилихона и говорит, что хочет лично возглавить поход. Стилихон отговаривает Гонория от этого намерения, поскольку сражаться с подобным врагом ниже императорского достоинства, и предлагает поручить дело Масцезелю. Это единственное место, где упоминается Масцезель. В добрых словах по его адресу Клавдиан не идет дальше признания, что тот не был характером схож со своим братом (sed non et moribus isdem), притом всячески подчеркивает, что Масцезель пострадал от его несправедливых обид, а потому самой тяжкой раной для мятежника станет то, что поражение он потерпит от собственного брата-калеки, нашедшего убежище у императора.
Далее следуют описание военных приготовлений и воодушевляющее напутствие войскам перед посадкой на корабли, вложенное в уста Гонория, который говорит, что судьба Рима зависит от их доблести:
caput insuperabile rerum
aut ruet in vestris aut stabit Roma lacertis.
Флот отплывает и благополучно достигает африканских портов, на чем первая песнь поэмы завершается.
Это все, что мы имеем, продолжения не последовало. Клавдиан явно собирался воспевать ход всей кампании по мере развития событий. Свержение «третьего тирана», которого он представляет наследником Магна Максима и Эвгения, заслуживало исчерпывающей полноты хвалебных описаний. Но такая задача превосходила даже способности Клавдиана – поведать о событиях, не обмолвившись добрым словом о командующем, который довел предприятие до победного конца. Можно признать не колеблясь, что причиной, которая воспрепятствовала завершению «Гильдонской войны», стало осознание поэтом неуместности чествование заслуг Масцезеля, которое сослужило бы плохую службу его патрону.
Еще до того, как исход войны был предрешен, весной 398 г. положение Стилихона, как хозяина Запада, укрепилось бракосочетанием его дочери Марии с юным императором. Клавдиан написал эпиталаму по этому случаю, вновь должным образом превознеся достоинства своего несравненного патрона. Вероятно, есть повод недоумевать, почему, обезопасив себя новой родственной связью с императорской семьей и подняв своей авторитет подавлением мятежа Гильдона, Стилихон не сделал попытки реализовать свой план аннексии префектуры Иллирик. Ответ заключается в том, что он не отказался от своих намерений, а просто ожидал удобного повода вмешаться в дела Востока. Можно довольно точно вывести его замыслы из содержания Клавдиановых поэм, поскольку Клавдиан, даже если не получал ясных инструкций, был достаточно проницателен, чтобы предугадать, игры на какой струне от него ждут. В «Гильдонской войне» он провозгласил восстановление согласия между Востоком и Западом: concordia fratrum plena redit; в тот момент слова оказались своевременными, но напряженность отношений двух дворов тогда лишь немного ослабла. Дух раздора вспыхнул даже с большим неистовством, чем когда-либо прежде, в двух поэмах, которыми он клеймил Евтропия, и обличительный пафос поэта был не менее беспощаден, чем те громы, которые он метал в Руфина четырьмя годами прежде. В первой, написанной в начале 399 г., звучит возмущение бесчестием, которым возвышение Евтропия до звания консула запятнало империю. Вторая появилась на свет летом, уже после падения евнуха. Важно то, что в обеих поэмах Стилихону предлагается вмешаться в восточные дела. На прямое вмешательство Стилихон не пошел, но представляется вероятным, что у него имелось соглашение с германцем Гайной, главнокомандующим на Востоке, который и при убийстве Руфина был инструментом в руках западного полководца. Показательно, что в описании драмы, которая произошла на Востоке, Клавдиан выводит на сцену малозначительных персонажей, но даже не упоминает имя Гайны, который был главным действующим лицом, или делает вид, что не подозревает о его существовании. Переместимся на Восток и последуем за разворачивающимися драматическими событиями.
(Добавление)
§ 4. Падение Евтропия и германская угроза на Востоке (398 – 400 гг.)
В период, отмеченный активным проникновением варваров в провинции Иллирийского полуострова и в восточные провинции Малой Азии, согласие и взаимопомощь между Востоком и Западом были настоятельно необходимы. К сожалению, правительства находились в руках людей, по разным причинам непопулярных, и в политике своей руководствовавшихся по большей части соображениями личной выгоды. Положение Евтропия не было прочным, поскольку он был евнухом, но и Стилихон, будучи германцем, не чувствовал себя в безопасности. Что касается отношений между двумя правительствами, то после падения Руфина напряженность на некоторое время разрядилась. Поскольку восточные армии не были достаточно сильны, чтобы противостоять одновременно и Алариху, и гуннам, опустошавшим Азию, то Стилихон в 397 г. приплывал в Грецию уж точно с согласия и, вероятно, по прямому приглашению Евтропия. Военачальники, посланные чтобы изгнать захватчиков из Каппадокии и понтийских провинций, похоже, оказались бесталанными, и Евтропий решил взять верховное командование на себя. По всей видимости, успешные действия под его руководством пришлись на 398 г., варваров загнали обратно в Кавказские горы, и евнух с триумфом вернулся в Константинополь. Победа на некоторое время обеспечила ему популярность, и он был назначен консулом на следующий год.
Как мы знаем, краткому периоду взаимопонимания между дворами Милана и Византия пришел конец, когда восточное правительство проявило явное вероломство во время мятежа Гильдона. Когда пришли известия о назначении Евтропия консулом на 399 г., римские чувства италийцев оказались глубоко оскорблены. Евнух становится консулом – неслыханное, непереносимое насилие над традициями римских фаст.
Omnia cesserunt eunucho consule monstra, –
писал Клавдиан в созданной в начале года поэме, бичующей министра Аркадия. Запад отказался признать чудовищный консулат, на Востоке отношение к назначению вряд ли было благосклонней.
Могущественный царедворец переоценил свое влияние на императора и переступил черту дозволенного. Теперь опасности угрожали ему с двух сторон. Германец Гайна, который по указанию Стилихона привел восточную армию обратно в Константинополь, поднялся до должности магистра милитум. Вполне вероятно, он продолжал поддерживать связь со Стилихоном, прежде всего ради свержения Евтропия.
Не столь опасной, но не менее враждебной была римская партия, настроенная одновременно и против препозита священной спальни Евтропия, и против растущего всевластия германцев. Ее составляли приверженные римским традициям сенаторы и видные административные чины, оскорбленные выдвижением евнуха в консулы 399 г. и встревоженные тем, что некоторые из высших военных постов в империи оказались в руках у германцев. Главой партии был Аврелиан, сын Тавра – прежнего префекта претория Италии, сам занимавший пост префекта города.
У Гайны имелись сторонники среди римлян. Самым могущественным из его друзей был некий загадочный человек, настоящее имя которого неизвестно, но есть основания предполагать, что это был брат Аврелиана. Все, что известно об этой темной личности, сыгравшей главную роль в событиях того года, получено из исторического обозрения, которое его автор, Синесий Киренский, облек в форму аллегории и озаглавил «О Провидении, или Египетские рассказы». Выдающийся писатель, в ту пору придерживавшийся воззрений Платона – несколькими годами позже он примет христианство и станет епископом – находился в близких отношениях с Аврелианом и в ту пору жил в Константинополе. Содержание произведения – спор за царскую власть над Египтом между сыновьями Тавра, Осирисом и Тифоном. Осирис олицетворяет все хорошее, что есть в человеческой натуре. Тифон же – чудовище, упрямое, грубое и невежественное. Осирис – это Аврелиан, а кто изображен в образе Тифона, определить невозможно, и мы вынуждены использовать это аллегорическое имя; Египет символизирует префектуру претория Востока.
В стремлении к политической власти «Тифон» заключает союз с германской партией, где его привечают, как представителя хорошей римской фамилии, занимающего высокое положение. Синесий весьма подробно останавливается на его распутстве, на фривольном поведении его жены, тщеславной модницы. Она сама себе была камеристкой – упрек, вероятно, означающий, что она была чересчур внимательна к деталям своего туалета. Она обожала, когда ею публично восхищались, и постоянно показывала себя в театре и на улицах. Разборчивости в знакомствах мешало стремление к известности, ей нравилось, когда ее салон переполнен, причем двери не закрывались и перед профессиональными куртизанками. Синесий противопоставляет ей скромную супругу Аврелиана, никогда не покидающую свой дом, и утверждает, что женщина поистине добродетельна лишь тогда, когда ни ее тело, ни ее имя не выходят за порог жилища. Конечно, это не более, чем цветистый риторический оборот: друг и учитель писателя, философ Ипатия, перед которой он благоговел, конечно же, не была затворницей. Вероятно, здесь он просто взял за образец тот совет женщинам, который Фукидид вложил в уста Перикла.
Борьба с германским засильем на Востоке началась весной 399 г. Она была вызвана возмущением остроготов во Фригии, но у нас нет точных свидетельств, что их к тому подстрекал Гайна. Этих остроготов в качестве колонов Феодосий Великий расселил в плодородных местностях этой провинции (в 386 г.) с обязательством выставлять конный отряд для римской армии. Командир остроготских конников Трибигильд, питавший к Евтропию личную вражду, поднял среди остроготов восстание. Оно разразилось как раз в тот момент, когда Аркадий со своим двором готовился отбыть в Анкиру, где император имел обыкновение проводить летние месяцы, наслаждаясь тамошним мягким и целительным климатом.
Варвары усилились за счет беглых рабов и, разрушая все на своем пути, прошли по Галатии, Писидии и Вифинии. Два военчальника – Гайна и друг Евтропия Лев, толстяк и остроумец, носивший прозвище Аякс – были посланы на подавление восстания.
Как раз в это время философ Синесий из Кирены прибыл в Конснантинополь, чтобы преподнести Аркадию от имени своего города золотую корону. Выполнив свое поручение, он воспользовался случаем, чтобы произнести замечательную речь «О царстве». Ее можно рассматривать, как антигерманский манифест партии Аврелиана, к сторонникам которой Синесий с воодушевлением себя причислял. Оратор советовал всячески ограничивать права германцев, чтобы свести на нет их участие в делах государственного управления. Доводы основывались на эллинистической, но притом, несомненно, и христианской точке зрения, что римляне и варвары различны по природе своей, и потому союз между ними неестествен. Защитники государства, говоря словами Платона, должны быть пастушескими овчарками, но наши армии переполнены волками в обличье собак. Множество германцев прислуживают в наших домах. Государство не может щедро снабжать оружием тех, кто не был бы рожден и не вырос под сенью его законов, не должно ожидать от пастуха, что он сумеет приучить к мирных повадкам волчьих детенышей. Наши германские войска – как Танталов камень, подвешенный над государством, и единственное спасение – удалить чуждый элемент. Политика Феодосия Великого была ошибочной. Вышлем варваров обратно в их дикие чащобы за Дунаем, а если их и оставить, то лишь в качестве прикрепленных к земле пахарей. Такая речь, достигни она ушей Гайны, не могла бы рассчитывать на возбуждение его рвения в борьбе с германцами, которых он отправлялся усмирять.
Мятежники, пытаясь избежать столкновения с армией Льва, повернули в Писидию, а оттуда в Памфилию, где натолкнулись на неожиданный отпор. В то время как Гайна не предпринимал решительных действий и писал в своих донесениях в Константинополь о громадных силах Трибигильда, Валентин, владевший землями в окрестностях города Селге, собрал и вооружил отряд из крестьян и рабов и устроил засаду подле узкого извилистого прохода в горах между Писидией и Памфилией. Враг, много превосходящий их силами, был приведен в замешательство градом обрушившихся на него сверху камней, от которых трудно было укрыться, поскольку повсюду расстилались коварные трясины. Сам горный проход закрывал отряд римского армейского командира, которого Трибигильду удалось подкупить, чтобы пройти через теснину. Но ускользнуть готам, зажатым между реками Меласом и Эвримедоном, удалось не прежде, чем они подверглись нападению воинственных обитателей этой местности. Тем временем Лев продвигался вперед, и бунт неизбежно был бы подавлен, если бы Гайна тайно не усилил мятежников подразделениями из своей армии. Затем германские войска под его собственным командованием атаковали и разбили своих римских товарищей по оружию, а Лев погиб, пытаясь бежать. Гайна и Трибигильд сделались хозяевами положения, но все еще предпочитали делать вид, будто они враги.
Гайна, изображая из себя верного полководца, теснимого превосходящими силами остроготов, отправил срочную депешу императору, убеждая его уступить требованию Трибигильда и отстранить Евтропия от власти. Аркадий, может, и не поддался бы, не испытывай он еще более тяжкое давление. Императрица Евдоксия, которая своим счастьем была обязана евнуху, стала ревновать к неограниченной власти, которой тот подчинил разум ее мужа. Отношения между ними приобрели характер нескрываемой вражды, и однажды Евдоксия явилась пред императором с двумя своими маленькими дочерьми и горько жаловалась на оскорбительное поведение управляющего двором.
Евтропий уяснил чрезвычайный характер опасности, когда услышал о требованиях Гайны, и бросился искать убежища в Св. Софии. Друзья, многочисленные, пока он был в фаворе, бросили его. Здесь же он мог не только отдаться под защиту святого места, но в крайних своих обстоятельствах рассчитывать и на заступничество патриарха. Ведь это с его помощью Иоанн Златоуст, сирийский священник из Антиохии, был в прошлом году назначен на Константинопольский престол. Личное вмешательство патриарха, действительно, оказалось необходимо. Аркадий твердо решил пожертвовать Евтропием, и Златоуст должен был встать между дрожащим евнухом и теми, кто пытался оттащить его от алтаря. Инцидент, похоже, имел место в субботу, а воскресным утром необыкновенное волнение должно было охватить паству, собравшуюся, чтобы внимать красноречию проповедника. Охваченный стыдом и страхом старик, чья воля еще недавно была законом, прятался под алтарем, а с кафедры патриарх произносил проповедь о моральном уроке постигшей его катастрофы, начав словами: «Суета сует и всяческая суета». Беспощадно обличая легкомыслие и безбожие Евтропия и его окружения, он в то же время старался возбудить сострадание у своих слушателей.
В храм снова вошли солдаты, и снова Златоуст не пустил их к евнуху. Евтропий все-таки позволил вывести себя при условии сохранения жизни. Его лишили сана патрикия и сослали на Кипр, а имущество конфисковали. Императорский эдикт, в котором объявлялось об этом решении, изобиловал оскорбительными словами. Консулат, «оскверненный и запачканный отвратительным чудовищем», был очищен «от позорного пятна, нанесенного его пребыванием в должности, и от памяти о его мерзком имени» вычеркиванием из фаст. Все бронзовые или мраморные статуи, все раскрашенные изображения, установленные в его честь в общественных или частных местах, следовало уничтожить, «дабы они не могли, как клейма бесчестья, оскорблять зрение».
Падение Евтропия повлекло за собой падение Евтихия, префекта претория Востока, бывшего, по всей видимости, одним из его ставленников. За освободившуюся должность, которую Синесий в своей аллегории называл «Египетским царством», возникло соперничество между Аврелианом и Тифоном. Но, хоть Гайна и сумел свергнуть Евтропия, обеспечить назначение Тифона ему не удалось. Пост был отдан Аврелиану, что явилось победой антигерманской партии. Аврелиан отличался широкой образованностью, в его окружение входили писатели вроде Синесия, поэта Троила и ритора Полиэмона. Его успех оказался жестоким ударом для Тифона и его друзей, особенно для жены, жаждавшей подняться в общественном мнении за счет префектуры мужа. Синесий дает любопытное описание попыток разочарованного распутника найти себе утешение. Он устроил большой пруд, в котором создал искусственные острова с теплыми купальнями, и в этом уединенном пристанище вместе со своими друзьями, мужчинами и женщинами, предавался порочным удовольствиям.
Но если возвышение Аврелиана явилось ударом для Тифона, в неменьшей степени это был удар и для Гайны, который теперь сбросил маску и, представ в истинном своем обличье, больше не разыгрывал роль примирителя Трибигильда, но, как откровенный неприятель, диктовал собственные условия. Он соединился Трибигильдом в Тиатире, и они стали продвигаться к берегам Пропонтиды, подвергая грабежу все на своем пути. Гайна потребовал и получил в Халкидоне аудиенцию у самого императора. Было достигнуто соглашение, что его возведут в должность главнокомандующего – магистра милитум in praesenti, что ему и Трибигильду позволят перейти на европейский берег и выдадут трех заложников – Аврелиана, его ближайшего сподвижника Сатурнина и его друга Иоанна (которого современники считали любовником императрицы). Это означало устранение Аврелиана от должности префекта и торжество Тифона. На какой-то момент Гайна сделался главой восточного правительства (конец 399 г.).
Условие, по которому Аврелиан приносился в жертву, было выставлено по наущению Тифона, вероятно, намеревавшегося в конечном итоге предать брата смерти. Патриарх отправился в Халкидон, чтобы ходатайствовать о помиловании трех заложников, и Гайне пришлось удовольствоваться тем, что он подверг своих врагов унижению, инсценировав их казнь, после чего отправоил в изгнание. Затем он вступил в Константинополь во главе своей армии. Правление Гайны, по всей видимости, продолжалось шесть месяцев (до июля 400 г.). Но совершенно очевидно, что способностями государственного деятеля он не обладал. У него не имелось даже сколько-нибудь определенного плана действий, и о коротком периоде его правления почти не сохранилось сведений, кроме того, что он пытался отдать арианам одну из городских церквей, но не преуспел в этом из-за резкого противодействия патриарха, и что было расстроено его намерение захватить императорский дворец, сорвана попытка разграбить лавки менял.
Краткому эпизоду германского владычества был положен решительный предел в самом начале июля. Гот внезапно решил покинуть столицу. Мы не знаем, почему он счел свое положение неприемлемым и каковы были его дальнейшие расчеты. Под предлогом болезни он отправился исполнять свои обеты в церковь, расположенную примерно в семи милях от города, приказав своим готам дежурить при нем посменно. Их приготовления к отбытию напугали горожан, не ведавших, ради чего они делаются, и в городе воцарилось такое возбуждение, что малейший пустяк мог привести к серьезным последствиям. Так случилось, что ранним утром у какого-то из западных входов в город просила подаяния нищенка. При таком необычном зрелище, как длинная колонна готов, выходящая из ворот, она решила, что настает последний день Константинополя, и принялась громко молиться. Ее молитва вызвала раздражение у шедшего мимо гота, и тот попытался ее зарубить. Вмешался какой-то римлянин и убил его. Инцидент привел к всеобщей суматохе и буйству, горожанам удалось запереть ворота, так что готы, не успевшие пройти сквозь них, оказались отрезаны от своих товарищей, находящихся снаружи. Их было несколько тысяч, но все равно недостаточно, чтобы совладать с разъяренным народом. Они попытались найти спасение в церкви (возле Большого Дворца), предоставленной готам, исповедовавшим православие. Там их постигла та же судьба, что и олигархов Коркиры во время Пелопоннесской войны. Крышу разобрали, и варвары погибли под дождем обрушившихся на них камней и пылающих головней (12 июля 400 г.).
Немедленным следствием этого счастливого события стало падение Тифона и возвращение Аврелиана, сразу же занявшего его место в префектуре. Распоряжения Тифона подверглись юридическому исследованию, его изменнический сговор с германцами стал совершенно очевиден, и он был временно заключен в темницу. В конце концов, брату удалось спасти его от расправы, к которой призывала мстительная чернь. Дальнейшая его судьба, как и его истинное имя, нам неизвестны. Аврелиан, назначенный консулом на 400 год, но в январе вступить в должность не имевший возможности, теперь смог получить знаки консульского достоинства, а имя ставленника Тифона и Гайны вычеркнули из фаст.
Тем временем Гайна, объявленный, подобно Алариху за три года до этого, врагом государства, разорял Фракию. Но добычи ему почти не досталось, поскольку жители скрылись в хорошо укрепленных местах, которые он не мог захватить. Он двинулся к Геллеспонту, намереваясь перебраться в Азию. Но когда он достиг побережья напротив Абидоса, то обнаружил, что азиатский берег занят войсками, имевшими поддержку военных кораблей. Этими силами командовал Фравита, верный язычник-гот, который в последние годы правления Феодосия играл заметную роль в политической жизни своего племени, как глава проримской партии. С тех пор он служил Аркадию, был выдвинут на пост магистра милитум Востока и очистил от пиратов восточное Средиземноморье от Киликии до Сирии и Палестины. Готы разбили на берегу лагерь, но когда у них закончилось продовольствие, решились на попытку переправы и сколотили грубые плоты, которые пустили по течению. Корабли Фравиты без труда потопили их. Гайна, остававшийся на берегу и видевший гибель своих войск, устремился на север, за горы Гема и даже за Дунай, опасаясь погони. Фравита не преследовал его, но беглец попал в руки Ульдина, гуннского вождя, который отрезал ему голову и отослал ее Аркадию в качестве жеста доброй воли (23 декабря 400 г.). Сожаления о судьбе этого жестокого и бездарного варвара в летописях не прозвучали.
О положении империи многое говорит тот факт, что для борьбы с враждебными готами пришлось прибегнуть к помощи гота. Фравита был удостоен триумфа и назначен консулом на 401 г. Аркадий удовлетворил единственную его просьбу и разрешил ему почитание языческих культов по обычаю предков.
Таким образом, была предотвращена германская угроза, сгустившаяся над восточными провинциями империи. Стилихон больше не мог питать надежд на вмешательство в дела Востока с помощью готов восточной армии. Значение этого критического момента римской истории было в должной мере уяснено. Он был воспет в двух эпических поэмах, а также в мифологической аллегории Синесия. События мятежа были изображены на рельефах колонны Аркадия, установленной в 403 г. на форуме, носящем его имя.
Четырехсотый год, ставший свидетелем крушения германских претензий на доминирующее влияние в Константинополе, был годом первого консулата Стилихона. Клавдиан не преминул откликнуться поэмой, чей пафос оказался бы уместней при описании какого-нибудь более достойного события:
quem populi plausu, procerum quem voce petebas,
adspice, Roma, virum. . . .
. . . hic est felix bellator ubique
defensor Libyae, Rheni pacator et Histri.
Военные и мирные труды героя во благо империи затмевают блеск заслуг и славы самых знаменитых персонажей древнеримской истории. Сам поэт претендует на то, чтобы быть при Стилихоне чем-то вроде Энния при Сципионе Африканском. Noster Scipiades Stilicho – странная увязка имен; но мы прощаем поэту его гиперболы за искреннее преклонение перед величием римской истории. Консульство вандала вдохновило его на самые чудесные строки, какие он когда-либо написал, достойные лучших страниц латинской литературы. Вот как он начал восхваление Риму:
proxime dis consul, tantae qui prospicis urbi
qua nihil in terris complectitur altius aether.
С замечательным красноречием он выразил имперский идеал римского государства:
haec est in gremium victos quae sola recepit
humanumque genus communi nomine fovit
lmatris, non dominae ritu, civesque vocavit
quos domuit nexuque pio longinqua revinxit.
В конце четвертого века ни он, ни кто-либо другой не предчувствовал приближение распада империи. Она все еще простиралась от Евфрата до Клайда. Феодосий, владевший более обширным царством, чем Август, провел государственный корабль сквозь опасности явно более страшные, нежели те, что угрожали ему теперь, а Стилихон ведь был наследником военной славы Феодосия. Власть Рима с точки зрения римлянина должна было выглядеть непоколебимым и вечным законом мироустройства:
nec terminus umquam
Romanae dicionis erit.
Тем не менее, в те годы возникло весьма тревожное ощущение, что конец Рима, может быть, действительно, близок. Это было суеверное чувство: двенадцать стервятников, которые явились Ромулу, в последующие столетия были поняты, как отпущенные Риму двенадцать веков жизни. По каким-то причинам полагали, будто назначенный срок именно сейчас близится к концу:
tunc reputant annos interceptoque volatu
vulturis incidunt properatis saecula metis.
Древние предзнаменования, казалось, подтверждаются необычным природным явлением – огромной кометой, появившейся весной 400 г., и тремя случившимися одно за другим лунными затмениями. Еще до этих знамений Гонорий и Стилихон пошли на сиюминутную уступку страхам римских язычников и разрешили вернуть в здание сената алтарь богини Победы, удаленный оттуда Феодосием. И вполне вероятно, что суеверные опасения именно тогда заставили взяться за восстановление римских городских стен.
Когда Стилихон направился в Рим, чтобы вступить в права консула, Клавдиан последовал за ним. Его стихи вполне заслуживают статуи, которая была воздвигнута по настоянию сената на форуме Траяна: «самому славному из поэтов», хотя (как продолжает надпись), «и написанных им поэм достаточно, чтобы память о нем сохранилась навеки».
(Добавление)
§ 5. Иоанн Златоуст
Именно в краткий период всевластия Гайны и Тифона императрица Евдоксия, родившая Аркадию двух дочерей, была объявлена августой и коронована (9 января 400 г.). Несмотря на свое германское происхождение, она не испытывала симпатий к германской партии и в свержении Евтропия сыграла независимую роль. Существенно, что среди заложников, выдачи которых домогался Гайна, Иоанн определенно являлся ее фаворитом, а Сатурнин был мужем ее близкой подруги Кастриции. Императрица отличалась сильным и вспыльчивым характером, и после падения евнуха заполучила безраздельное влияние на своего слабого и вялого супруга. Значение Евдоксии в истории сосредоточивается на ее конфликте с Иоанном Златоустом, на той драме, которой было суждено определить дальнейшие отношения между императорской властью и патриаршим авторитетом. Прежде решающих столкновений не происходило. До этого ни один из императоров, за исключением Валента, постоянно в Константинополе не жил, и только Аркадий никогда не покидал столицы, разве что выезжал в Анкиру на летний отдых. Более того, престол Константинопольского патриарха лишь недавно получил главенствующее значение в восточной империи (381 г.), и его первенство горячо оспаривалось Александрией. То, что конфликт между императором и патриархом произошел именно в это время, объясняется прежде всего энергичным и бескомпромиссным характером Златоуста.
Иоанн, «златоустый» проповедник, стал епископом Константинополя (26 февраля 398 г.), когда ему было сорок шесть или сорок семь лет. Он отличался независимым и суровым нравом, крайне аскетическим образом жизни, прямодушием и грубыми манерами. И вот он столкнулся с великолепием и роскошью константинопольского двора, где тон задавала Евдоксия. Нельзя сказать, что дворцовые нравы отличались какой-то особенной порочностью, но все же дух там царил, по меньшей мере, фривольный. Для Златоуста императорский двор воплощал в себе мирскую суету и гордыню.
Златоуст занимает особое место среди великих церковных деятелей поздней империи, поскольку высшую свою цель он видел не в богословских спорах, а в укоренении христианских моральных принципов в повседневной жизни. Он ставил себе целью моральное исправление мира, а поскольку его деятельность протекала в двух богатых городах, Антиохии и Константинополе, то одной из главных своих обязанностей он счел борьбу с кичливой роскошью богатых классов, громогласное осуждение такого положения вещей, когда богатство тратится на личные удовольствия – а он был убежден, что его следует использовать для облегчения участи бедняков. Подробные сведения о роскошной жизни высших классов мы получаем именно из его проповедей, произнесенных в Константинополе или в Антиохии. Многие знатные богачи владели десятью или даже двадцатью поместьями и неменьшим числом частных купален, каждый был господином для тысячи, а то и двух тысяч рабов, а в передних толпились евнухи, прихлебатели и слуги. Двери в роскошных домах были сделаны из слоновой кости, потолки вызолочены, полы выложены мозаиками или застелены дорогими коврами, стены гостиных и спален облицованы мрамором, а если где и оказывался камень попроще, то его прикрывали золотой пластиной. К возмущению строгих церковников, залы украшались изваяниями обнаженных тел. К домам примыкали просторные террасы и купальни, а вокруг расстилались сады, где били фонтаны. Кровати были сделаны из слоновой кости или из чистого серебра или, при умеренных запросах, из дерева, облицованного серебром или золотом. Стулья и табуреты обычно делались из слоновой кости, а самые обыденные сосуды зачастую отливались из наиболее дорогих металлов. Полукруглые столы, или сигмы, сделанные из золота или серебра, были так тяжелы, что один такой стол с трудом приподнимали двое молодых здоровых мужчин. В ходу были восточные кушанья; во время пиров воздух густел от всех мыслимых ароматов Востока, а флейтистки, чье целомудрие было столь же уязвимо, как в старые дни Греции и Рима, развлекали пирующих.
Контраст между образом жизни высших классов и невзгодами обреченных на тяжелый труд простолюдинов причинял Златоусту такую боль, что он был почти социалистом. Если он яростно обличал невоздержанность мужских пиршеств, то не менее сурово клеймил и женщин за их роскошные, запряженные мулами повозки, за богатые наряды, драгоценности, соблазнительные туалеты. Их расточительные причуды зачастую оказывались совершенно разорительны для мужей. Он осуждает употребление шелка и парчи. Все «пороки», описываемые Златоустом, характерны для любого зажиточного круга, языческого либо христианского – с учетом различий в образе жизни. Его страстные обвинения в адрес богачей имели под собой ту же основу, что и нападки социалистов на нынешних европейских плутократов.
Интересовали его и вопросы брака. Он проповедовал непопулярную доктрину, что партнеры в браке равны, закон должен стоять не только на стороне мужа против неверной жены, но в той же мере защищать и права обманутой женщины. Мы едва ли можем рассчитывать, что доводы Златоуста оказывались убедительны, поскольку знаем, что браки очень часто совершались по расчету. Он выражал недовольство тем, что детей чрезмерно баловали, а отцы часто подавали своим сыновьям наихудшие моральные примеры. Из его поучений мы извлекаем сведения об отношении к рабам, которое все еще оставалось жестоким. Идущие по улицам люди зачастую слышали взрывы бешеной ругани, с которой разозленная хозяйка колотила свою служанку. Златоуст дает живое описание сцены, когда жена зовет на помощь мужа, чтобы тот помог ей проучить негодницу. Раздетая девушка привязана в ногах кровати, хозяин сечет ее розгами, в то время как хозяйка истощает словарь своих бранных выражений. Проступок мог быть самым невинным, например, неловкость, допущенная при одевании хозяйки. Положение домашних рабов в некоторых отношениях изменилось не больше, чем человеческая натура со времен Ювенала. Но по сравнению с той порой грубое и жестокое обращение все же не имело повсеместного распространения. Было немало хозяев, и об этом Златоуст тоже говорит, проявлявших самую искреннюю заботу о своих рабах. Была у вопроса и другая сторона. Слуги часто были докучливыми и зловредными, клеветали на своих владельцев и шпионили за ними. Лживые язычки служанок доводили порой до больших семейных неприятностей, примеры чего Златоуст приводил, как доводы против женитьбы.
Христианство пока не сумело преодолеть все языческие обычаи при отправлении похоронных и свадебных обрядов. В правление Аркадия все еще нанимали женщин-плакальщиц для исполнения над умершими погребальных песен. Златоуст считал это идолопоклонничеством и даже грозил отлучением тем, кто прибегал к старым обрядам. Клеймил он и языческую традицию совершать омовение по завершении похоронной церемонии, которое, как считали, очищает после контакта с мертвецом. Выставляемая напоказ пышность похорон у богачей также заслуживала его порицания. Еще более возмутительным в глазах ревностных христиан было сохранение языческих свадебных традиций. Церковь ввела собственную церемонию в присутствии епископа, но, как только она заканчивалась, свадьбу праздновали по заведенному прежде обыкновению. С наступлением вечера торжественная процессия сопровождала невесту из жилища ее отца к дому жениха. К процессии присоединялись актеры, актрисы, девушки-плясуньи, которых пускали в дом, где они исполняли разнузданные танцы и непристойные песенки. Эпиталама и оды, сочиненные Клавдианом по случаю бракосочетания Гонория, могут дать представление о вольностях, которые все еще были в ходу.
Златоуст боролся не только с расточительностью богачей, но и со сладострастием, чревоугодием и алчностью духовенства и монахов, и его суровость по отношению к ним была, говоря словами его биографа, «словно лампа, поднесенная к воспаленным глазам». Женщин вводили в монастыри или поселяли в одной келье со священниками, как «духовных сестер», с намерениями зачастую невинными, но всегда таящими в себе западню. Диакониссы, которым не полагалось носить вошедшие в моду откровенные платья, перешивали свои грубые одеяния на такие неприличные фасоны, что смотрелись в них даже пикантнее профессиональных куртизанок.
У патриарха среди женщин имелись свои преданные обожательницы. Самой видной из них была диаконисса Олимпия, богатая дама, в раннем девичестве числившаяся в любимицах у Григория Назианзина. Щедрость, с которой она поддерживала бедняков, покорила сердце Златоуста; Олимпия стала для него самым бескорыстным и преданным другом. Другой его близкой соратницей стала Сальвина, дочь мавра Гильдона, выданная Феодосием за племянника своей жены Невридия. В «Письме к молодой вдове» Златоуст сравнивает мирное и счастливое течение ее жизни в Константинополе с превратностями бурной биографии ее отца. Диякон по имени Серапион был доверенным и преданным советником патриарха, но его влияние не всегда шло на пользу: он не отличался рассудительностью и, вместо того, чтобы пытаться смягчить запальчивый норов Златоуста, потворствовал ему, а то и прямо подстрекал к опрометчивым поступкам.
Среди простого народа патриарх пользовался огромной популярностью. Никто не пользовался таким уважением, как он, толковавший христианство в социалистическом смысле – на что церковь, как правило, своих последователей не вдохновляла и подобным идеям сочувствия не выказывала. И хотя он осуждал не политическое, а социальное неравенство, и не было ничего более далекого от его намерений, чем низвержение установленных порядков, сам дух его учения определенно настраивал бедных против богатых. Когда случилось землетрясение, он публично заявил, что «оно вызвано грехами богачей, и лишь молитвы бедняков отвратили худшие последствия». Его врагам не составляло труда ухватиться за подобные высказывания и бросить обвинение в «обольщении народа». Его дружба и Олимпией и другими женщинами, которых он, порой, принимал наедине, дали повод для клеветы иного рода. Испортив свое пищеварение чрезмерным аскетизмом, он стал обедать в одиночестве, а следствием этого не принятого в обществе обычая стало обвинение в тайном чревоугодии.
В течение трех лет Златоуст и Евдоксия находились в самых лучших отношениях. Оба они были обязаны Евтропию: Златоуст своей кафедрой, а Евдоксия – троном, и оба отвергли роль его марионеток. Но в начале 401 г. она совершила какой-то поступок, вызвавший жесткий упрек архиепископа, а следствием его смелости стало то, что патриарха перестали допускать ко двору. Об этом мы узнаем из эпизода, в котором Евдоксия показана благоприятном свете.
Порфирий, епископ Газы, с прочим духовенством диоцеза посетил Константинополь весной 401 г., чтобы убедить правительство принять строгие меры к искоренению языческих обычаев, поскольку жители Газы все еще упрямо придерживались почитания своих старых божеств – Афродиты, Гелиоса, Персефоны и верховного над ними Марна (критское имя Зевса). Прибыв в столицу и устроившись на квартирах, священники прежде всего отправились к Златоусту. «Он встретил нас с великой честью и лаской и спросил, ради чего мы подвергли себя опасному путешествию, и мы рассказали ему. И он просил нас не падать духом, но иметь надежду на милосердие Господне, сказав: «Я не могу говорить с императором, потому что императрица вознегодовала на меня за упрек в домогательстве и похищении некоей вещи. Но я не скорблю из-за императорского гнева, поскольку это ведь себя они им уязвляют, а не меня, и если бы они уязвили мое тело, то тем принесли большее благо моей душе… Завтра я пошлю за евнухом Амантием, кастрензием (управляющий двором) императрицы, истинным слугой Господа, имеющим на нее большое влияние, и передам дело в его руки». Получив эти предписания и препорученные Богу, мы вернулись на наш постоялый двор. И на другой день мы отправились к епископу и встретили у него в доме камерария Амантия, потому что, позаботившись о нашем деле, он послал за ним и посвятил в его суть. И когда мы вошли, Амантий встал и почтительно поклонился святейшим епископам, наклонив лицо до самой земли, а они, когда им сказали, кто он такой, обняли его и поцеловали. И архиепископ Иоанн просил их изложить устно их дело камерарию. И Порфирий поведал ему о всех тайных ухищрениях идолопоклонников, как бесстыдно они исполняют беззаконные обряды и притесняют христиан. И Амантий, когда услышал это, заплакал и исполнился рвения к Богу, и сказал им: «Не отчаивайтесь, отцы, ведь Христос защитит своих верующих. Молитесь же, а я буду говорить с августой».
На другой день камерарий Амантий прислал двух дьяконов просить нас явиться во дворец, и мы встали и пошли со всей поспешностью. Там он ожидал нас, взял с собой двух епископов и представил их императрице Евдоксии. И когда она увидела их, то первой приветствовала и сказала: «Благословите меня, отцы», и они почтительно поклонились ей. И вот она сидела на золотом диване (софе, ложе). И она сказала им: «Простите меня, проповедники Божии, и примите во внимание мое положение: я остереглась выйти и встретить вашу святость в передней. Но молитесь за меня Господу, чтобы я благополучно разрешилась дитятей, которое сейчас ношу в моем лоне». И епископы, изумленные ее благосклонностью, сказали: «Пусть Тот, кто благословил лона Сары и Ревекки и Елизаветы, благословит твое и пробудит в нем движение плода». По завершению дальнейшей наставительной беседы она сказала им: «Я знаю, почему вы прибыли, поскольку кастрензий Амантий объяснил мне это. Но если вы склонны сообщить мне ваши пожелания, я к вашим услугам». Ободренные таким образом, они рассказали ей все об идолопоклонниках, и о нечестивых обрядах, которые они, не имея страха, исполняли, и о притеснениях христиан, которым они не позволяли ни занимать общественные должности, ни обрабатывать землю, «из произведений которой платят подати верховной императорской власти». И императрица сказала: «Не отчаивайтесь, ибо я надеюсь на владыку нашего Христа, Сына Божьего, что мне удастся убедить императора сделать те вещи, которые воздадут по заслугам вашей святости, и, дав вам удовлетворение, отпустить отсюда». Возвратитесь теперь к вашему уединению, ибо вы устали, и молите Бога содействовать успеху моих просьб». Затем она приказала принести денег и дала епископам три пригоршни монет, говоря: «Пока возьмите себе на расходы». И епископы приняли деньги и много благодарили ее, и ушли. И когда уходили, то большую часть денег отдали диаконам, стоявшим у дверей, оставив немного для себя.
И когда император явился в покои императрицы, она рассказала ему все, касающееся епископов, и попросила его разрушить языческие храмы Газы. Но император смутился, услышав это, и сказал: «Я знаю, что этот город привержен идолам, но он исправно платит подати и вносит большую сумму в казну. Если же мы вдруг обрушим на его жителей своей гнев, они бросятся спасаться бегством, и казна от того много потеряет. Но если такому должно случиться, станем притеснять их шаг за шагом, лишая идолопоклонников их титулов и общественных должностей, требуя, чтобы их храмы были закрыты и не использовались больше. Ведь когда они увидят притеснение со всех сторон, то догадаются о его истинной причине, а внезапные и чрезвычайные меры непереносимы для подданных». Императрица сильно раздосадовалась этим ответом, потому что была ревностна в вопросах веры, но сказала только: «Господь сумеет помочь своим христианским слугам, невзирая, согласимся мы или откажемся».
Обо всем этом мы узнали от камерария Амантия. На следующее утро августа послала за нами, и опять по обычаю первой приветствовав епископов, пригласила их сесть. И после долгого духовного разговора она сказала: «Я говорила с императором, и он был несколько раздражен. Но не отчаивайтесь, поскольку, по Божьей воле, я не ослаблю своей настойчивости, до тех пор, пока вы не будете удовлетворены и не уедете, добившись вашей благочестивой цели». И епископы поклонились ей. Затем святейший Порфирий, по наставлению духа своего и припоминая слова трижды благословенного затворника Прокопия, сказал императрице: «Потрудись ради Христа, и за усердие Он вознаградит тебя и сына твоего, чью жизнь и царствование ты увидишь и возрадуешься на многие годы». При этих словах императрица преисполнилась радости, лицо ее украсил румянец, и оно сделалось еще более прекрасным, поскольку внешнее обличье указывает на происходящее внутри. И она сказала: «Молитесь, отцы, и по вашему слову, по воле Господа я смогу родить мальчика, и если так случится, обещаю, что исполню все, о чем вы просите. И иную вещь, о которой вы не просили, я намереваюсь исполнить с соизволения Христа, я построю церковь в Газе в центре города. Идите теперь с миром и отдыхайте спокойно, непрестанно молясь о моем счастливом разрешении от бремени, поскольку время родов близко». Епископы препоручили ее Господу и покинули дворец. И была вознесена молитва, дабы она родила мальчика, ибо мы верили словам святого затворника Прокопия.
(Добавление)
И каждый день мы навещали архиепископа Иоанна и наслаждались его благочестивыми речами, которые были слаще меда и пчелиных сот. И камерарий Амантий посещал нас, иногда принося известия от императрицы, а в другой раз просто заходил в гости. И через несколько дней она произвела на свет мальчика (10 апреля), которого назвали Феодосием в честь его деда Феодосия Испанца, который правил вместе с Грацианом. И дитя Феодосий родился в пурпуре, поскольку был провозглашен императором с момента своего рождения. И была великая радость в городе, и посланцы разносили добрую весть по городам империи вместе с подарками и пожертвованиями.
Но императрица, едва разрешившись от бремени, послала к нам Амантия с известием: «Я благодарю Христа, что, благодаря вашим святым молитвам, Бог даровал мне сына. Молитесь, отцы, и далее, за его жизнь и за меня, недостойную, чтобы я могла выполнить данное вам обещание, сам Христос снова позволит свершиться ожидаемому через ваши святые молитвы». И через семь дней после родов она послала за нами и встретила нас у дверей своих покоев, держа в руках младенца, укутанного в пурпур. И она наклонила голову и сказала: «Подойдите ближе, отцы, ко мне и к ребенку, которого Господь даровал мне вашими святыми молитвами». И она передала им младенца, чтоб те могли отметить его (Божьей печаткой). И епископы возложили и на нее, и на ребенка знак креста и, вознеся молитвы, сели. Выслушав от них многие наставления, госпожа сказала: «Знаете ли вы, отцы, что я решила относительно вашего дела? [Тут Порфирий пересказывает сон, который он видел накануне ночью; затем Евдоксия продолжает:] «С позволения Христа, дитя через несколько дней будет удостоено чести принять крещение. Сейчас ступайте и составьте прошение, изложив в нем все ваши просьбы. А когда совершится над младенцем обряд крещения, отдайте прошение тому, кто будет держать младенца в своих руках, а я дам указание, что он должен с ним сделать». Получив эти распоряжения, мы благословили ее и младенца и ушли. Затем мы составили прошение, вставив в документ многое, не только касательно низвержения идолов, но упомянули и о привилегиях и доходах, которые должны быть предоставлены святой церкви и христианам, поскольку церковь была бедна.
Пролетело время, и настал день, когда юного императора Феодосия должны были крестить. И весь город был украшен гирляндами и устлан покрывалами из шелка, расшитого разными золотыми орнаментами, так, что никто не в состоянии описать это великолепие. Можно было видеть горожан, неисчислимых, как морские волны, облаченных во всевозможные одежды. Но выше моих сил передать блеск этого торжества; это задача для опытных писателей, а я продолжу мою правдивую историю. После крещения, когда юного Феодосия препровождали из церкви во дворец, вы узрели бы великолепие многочисленных вельмож в ослепительных одеяниях, потому что все были одеты в белое, и вы бы решили, что все они покрыты снегом. Патриции возглавляли процессию вместе с иллюстриями и прочей знатью, сопровождаемые отрядами войска, все с восковыми свечами, так что казалось, будто звезды засияли на земле. А рядом с младенцем, которого несли на руках, был сам император Аркадий, с лицом радостным и сияющим ярче пурпура своей мантии, а один из вельмож нес младенца в блистающих одеждах. И мы изумлялись, глядя на такую красоту…
Мы стояли у ворот церкви с нашим прошением, и когда процессия уже выходила после крещения, громко воскликнули: «Подаем прошение вашему благочестию!» и достали бумаги. Видя это, тот, кто нес ребенка, будучи посвящен в наше дело императрицей, попросил показать ему бумаги, а когда получил их, остановился. Потребовав тишины, он развернул их одну за другой и прочел, потом свернул, положил руку под голову ребенка и крикнул: «Его величество приказал удовлетворить просьбы, содержащиеся в прошении». Все, видевшие это, дивились и кланялись императору, поздравляя его с тем, что он имел счастье при жизни своей увидеть сына выражающим свою царскую волю; тогда и он присоединился к всеобщей радости. А о том, что случилось благодаря ее сыну, было объявлено императрице, и она возликовала и на коленях благодарила Бога. Когда младенец прибыл по дворец, она встретила его, и приняла, и поцеловала, и, держа его в руках, приветствовала императора, говоря: «Благословен ты, мой господин, что довелось тебе увидеть чудные вещи при твоей жизни». И царь радовался вместе с ней. Императрица, видя его в хорошем настроении, сказала: «Пожалуйста, давай узнаем, что заключает в себе прошение, суть которого должна быть исполнена». Император приказал прочесть бумаги, и когда они были прочитаны, сказал: «Просьбу нелегко исполнить, но отказать тяжелее, потому что это первый наказ нашего сына».
На прошение было дано согласие, и Евдоксия устроила встречу квестора – министра, имевшего полномочия составлять императорские рескрипты, с епископами, чтобы все пожелания последних могли войти в эдикт. Его исполнение, которое могло вызвать враждебный прием и потому требовало твердой руки, было поручено Кинегию, а епископы возвратились в Палестину, получив некоторую сумму денег от императора и императрицы, а также обещанные императрицей средства на возведение в Газе храма.
Это повествование дает нам представление о небольших спектаклях, драматургия которых, по всей видимости, скрывается за многими официальными декретами и рескриптами, сохранившимися в имперских кодексах. Изумление провинциальных епископов, которые они испытали при лицезрении великолепия могущественнейшей на земле особы, их душеполезные беседы с императрицей, с евнухом и архиепископом, уловка, к которой прибегла Евдоксия, чтобы добиться исполнения прошения и прочие подробности помогают нам представить жизнь в ту пору. То, что набожный Аркадий не решался вырвать с корнем языческую «мерзость», поскольку язычники платили значительные налоги, показывает, что даже он, когда сталкивались духовные и мирские политические соображения, склонялся быть более императором, нежели верующим.
Вернемся к Златоусту. Чтобы он провел церемонию крещения императорского сына и наследника, пришлось снова допустить его ко двору. Но Евдоксия не смогла забыть инцидента и впредь стала хотя бы внимательнее прислушиваться к врагам патриарха. А врагов у него было немало, и в церковных, и в светских кругах. Среди светских дам, особенно задетых критикой женских привычек, были три близкие подруги императрицы – Марса, жена Промота, в доме которого императрица воспитывалась, Кастриция, жена Сатурнина, которому Златоуст помог избежать мщения Гайны, и Евграфия, чей дом сделался штабом для всех, кто его ненавидел. Легко представить, как они продолжали отравлять разум Евдоксии, настраивая ее против проповедника, не ведавшего, что такое деликатность, и без особого труда поворачивали дело так, будто его инвективы против женских слабостей – это не что иное, как нападки лично на нее.
Но старания безответственных недоброжелателей не пошатнули бы его позиций, если б он не допустил неблагоразумных действий в сфере церковной политики. Антонин, епископ Эфесский, был обвинен в симонии и некоторых других нарушениях; обратились к Златоусту. Он решил разобраться на месте и выехал зимой 401 года. Расследование обнаружило злоупотребления во многих других церквях в западной части Малой Азии, и Златоуст стал действовать более с усердием, нежели с осмотрительностью. Превысив свои полномочия, он сместил и переменил по меньшей мере тринадцать епископов, причем, как было сказано, не вникая в дела должным образом. Естественно, он нажил себе новых врагов.
В Константинополе он отсутствовал пять месяцев. Свои полномочия на время отъезда он передал велеречивому сирийцу Севериану, епископу Гавалы. Похоже, Севериан вступил в союз с его врагами, и между ним и диаконом Серапионом произошел открытый разрыв. Когда патриарх вернулся, то обнаружил, что дела его собственной кафедры находятся в расстройстве. Был созван поместный собор, чтобы выслушать обвинения Серапиона против Севериана. Когда Севериан, уверенный в поддержке высоких сфер, воспротивился попыткам епископов склонить его к примирению с дияконом, Златоуст сказал, что ему лучше вернуться на свою кафедру в Гавалу, которой он так долго пренебрегал. Севериан, который, видимо, надеялся занять место Златоуста на патриаршем троне, теперь сообразил, что зашел слишком далеко, и покинул город. Но уже из Халкидона его вернули назад. Сама императрица умоляла патриарха примириться с Северианом. Во время всей этой ссоры общественное мнение было на стороне Златоуста, но сомнительно, чтобы его поведение всегда оставалось похвальным. Он уступил мольбам Евдоксии, а для того, чтобы успокоить народное волнение, произнес примирительную проповедь, которую закончил словами: «Признаем нашего брата Севериана епископом». Севериан ответил проповедью, также мирной по тону. Однако мир оказался недолог.
Новая напасть с иной стороны вскоре обрушилась на Златоуста. Феофил, архиепископ Александрийский, не питал добрых чувств к красноречивому проповеднику, занявшему важную кафедру, сейчас первенствующую над его собственной. Феофил, главной претензией которого на увековечивание в памяти потомков является разрушение Серапея, знаменитой твердыни язычников в Александрии, был, насколько мы можем судить по его деяниям, деспотическим и неразборчивым в средствах прелатом. Вероятно, его испортила власть. О нем сохранились сведения, как «от природы вспыльчивом, наглом, крутом в поступках, необычайно склочном, нетерпеливом и полном решимости добиться любой цели, которая втемяшилось ему в голову». Он надеялся после смерти Нектария продвинуть своего кандидата на архиепископское кресло в Константинополе, и не простил Златоусту своего разочарования, которое считал особенно унизительным из-за того, что Евтропий силой заставил его принять участие в посвящении Златоуста. Феофил разделял еретическое мнение Оригена, отвергавшего концепцию, по которой Божеству может быть присуще человеческое естество, хотя это и находит подтверждение во многих местах писания. Того же мнения придерживались и в монашеской обители в Нитрийской пустыне в Верхнем Египте, руководимой четырьмя монахами, известными, благодаря их замечательно большому росту, как Длинные Братья. Тем не менее, Феофил изменил свои взгляды по богословским вопросам и (в 401 г.) издал пасхальное послание, осуждающее Оригена и его учение. Затем он созвал собор, анафематствовавший Оригена и осудивший нитрийских монахов. Имел он и другие причины желать гибели Длинных Братьев, и получил военную силу от префекта августала для их ареста. Обиталища монахов были преданы разорению и разграблены, а Длинные Братья со своими последователями, одетые в овечьи шкуры, пустились в Палестину, епископы которой, предупрежденные письмами Феофила, отказали им в убежище. Не находя нигде пристанища, те на корабле отправились в Константинополь, чтобы отдать себя под защиту Златоуста. Он ласково принял их, но не стал вступать в общение до изучения их дела. Разместил он их в церкви Св. Анастасии, где о них заботились его диакониссы.
В Константинополе всем были известны благочестие и добродетели Длинных Братьев, императрица желала им помочь. Проезжая по городу и встретив одного из них, она остановила повозку, попросила его молиться за нее, и пообещала добиться созыва собора и вызова для участия в нем Феофила. Затем монахи написали прошение императору, перечислив в нем обвинения своему архиепископу, и императорский курьер был послан в Александрию, чтобы заставить Феофила явиться в Константинополь и дать отчет о своих действиях перед собором, который должен будет здесь состояться.
Феофил к тому времени уговорил Эпифания, епископа Констанции на Кипре, авторитетного в вопросах еретических учений богослова, созвать собор кипрских епископов, чтобы осудить взгляды Оригена и распространить соборные постановления по всем церковным кафедрам, что и было сделано. Феофил, в связи с безоговорочными требованиями явиться в качестве ответчика в столицу, оказавшись в щекотливом положении, и стал понуждать Эпифания лично отправиться в Константинополь и заполучить подпись Златоуста на постановлении кипрского собора. Эпифаний, поддавшись коварству льстивых слов александрийского прелата, будто устранить церковные разногласия способен лишь он один, отправился морем в Константинополь (в начале 403 г.). Но он не был надежным союзником: среди столичных интриг он растерялся и чувствовал себя не в своей тарелке. В конце концов, он познакомился с Длинными Братьями, и когда те сказали, что с упоением читали его книги, сетовали, что он осудил их собственные писания, хоть непременно поддержал бы, если б знал их не по слухам, то он пришел к заключению, что совершил ошибку и позволил превратить себя в орудие для достижения целей Феофила. Разгневанный и удрученный, он отплыл домой, но усталость и пережитые треволнения подорвали его слабые силы, и во время плавания он умер (12 мая).
Примерно через месяц (в июне) прибыл Феофил с большой свитой епископов, явившихся, чтобы поддержать его, из Египта, Сирии и Малой Азии. Ему было приказано предстать в качестве обвиняемого перед церковным трибуналом, председательствовать в котором должен был Златоуст, но он твердо вознамерился повернуть все с ног на голову и самому выступить судьей, а Златоуста превратить в ответчика. Осуществить задуманное ему удалось исключительно из-за просчетов Златоуста. Императрица интересовалась делом Длинных Братьев, именно благодаря ее влиянию Феофила притянули к ответу за его действия. Если бы Златоуст, доселе показывающий в этих обстоятельствах замечательную осторожность, сейчас проявил минимум такта и сдержанности, Евдоксия целиком оказалась бы на его стороне, и он сумел бы пренебречь всеми ухищрениями и интригами своего александрийского соперника. Евдоксия продемонстрировала свое благоговение перед святейшим епископом Эпифанием, попросив молиться за ее больного сына, и Златоуст, оскорбленный ее благосклонностью к епископу, к нему самому враждебно настроенному, произнес неистовую проповедь против женщин, упомянув имя Иезавели. Прихожане вынудили его прервать речь, уловив в ней намек на императрицу; вскоре отчет о происшествии был донесен до ее ушей. Взбешенная нанесенным оскорблением, она была готова использовать все свое влияние для поддержки партии, ставящей целью свержение архиепископа. Феофил, отвергнув гостеприимство, предложенное ему Златоустом, обосновался во дворце Плацидии вблизи Большого Дворца, и его взятки, угощения и лесть привлекли туда всех набожных светских дам, обиженных Златоустом.
Кажется, Златоуст не понимал всей серьезности своего положения. Вместо того, чтобы попытаться отвратить гнев императрицы, он занял невыгодную примирительную позицию по отношению к архиепископу Александрии. Вопросом о Длинных Братьях, хоть и второстепенном сейчас, следовало распорядиться до того, как Феофил сумеет открыто выступить против Златоуста – а Златоуст был приглашен императором председательствовать в расследовании обвинений, которые те выдвинули против Феофила. Но он отказался под предлогом того, что расследование дел, имевших место в другом диоцезе, будет незаконным. Это решение враз избавило Феофила от положения обвиняемого, развязав ему руки для перехода в наступление. Был составлен список обвинений, достаточно веских для того, чтобы подвигнуть императора, находившегося под влиянием супруги, созвать собор для разбирательства в них. Отыскали и свидетелей для поддержки обвинений.
Подъем народных чувств в поддержку Златоуста был столь высок, что власти не рискнули проводить собор в пределах города, и он собрался на другом берегу пролива во дворце «У Дуба», построенном префектом претория Руфином в пригороде Халкедона. Златоуст отказался явиться перед собором, составленным из его врагов. Большинство присутствовавших епископов были египтянами, готовыми выполнить все, что предпишет их архиепископ. Главным обвинителем Златоуста выступил архидиакон Иоанн. Среди множества обвинений, сформулированных для исследования на соборе, были следующие: что он продал мрамор, припасенный Нектарием для украшения церкви Св. Анастасии; что он поносил духовенство, объявляя его продажным; что назвал Эпифания дураком и демоном; что интриговал против Севериана; что он принимал у себя женщин, предварительно отослав всех из своих покоев; что баню топили для него одного, а когда он помылся, Серапион спустил воду, чтобы никто больше не смог ею воспользоваться; что он, подобно циклопу, объедался в одиночестве. Единственное обвинение, которое действительно требовало расследования, касалось его действий в Азии, когда он смещал одних епископов и посвящал других без должной оглядки на их репутацию.
Поскольку Златоуст, которого вызвали снова, отверг предложение явиться и ответить на обвинения, то он был осужден – причем не как виновный в преступлениях, ему приписываемых, но как отказавшийся предстать перед собором, и его официально сместили с кафедры. Отчет об исходе дела был передан императору с присовокуплением мнения, что именно ему, а не церковному собору уместнее разобраться в изменнических речах архиепископа об императрице. Аркадий утвердил соборное решение рескриптом, объявлявшим приговор об изгнании. Для врагов архиепископа кара могла показаться слишком мягкой, но она возбудила возмущение народа, не желавшего мириться с тем, что их кумира смогли свергнуть решением малочисленного сборища вроде Дубового собора. Раздавались громкие требования созыва более широкого собора. В течение трех дней собравшиеся вокруг Св. Софии и архиепископского дворца горожане не позволяли императорским посланцам схватить Златоуста и выдворить его из города. В церкви он произнес два поучения, в которых уподоблял императрицу Иезавели и Иродиаде. «Когда-то она называла меня тринадцатым апостолом, а сейчас у нее для меня имя – Иуда». Но намерений бросить вызов императору или подстрекать к бунту он не имел. Ночью он тайком выскользнул из своего дворца и предал себя в руки стражникам, был перевезен на азиатский берег и доставлен в Пренет недалеко от Никомидии. Когда обнаружилось, что его увезли, ярость народа прорвалась наружу. Город охватили беспорядки. Горожане требовали возвращения своего пастыря, а землетрясение, которое в момент смуты случилось в Константинополе и затронуло Большой Дворец, будто подтверждало, что глас народа – глас Божий. Суеверную императрицу объял ужас, и она послала двух своих камерариев с письмом к Златоусту, заклиная его вернуться. В этом примирительном письме она всячески открещивалась от ответственности за его изгнание. «Пусть твоя святость не думает, – писала она, – будто это я замышляла то, что совершилось. Я не виновна в пролитии твоей крови. Злые и бесчестные люди замыслили эти козни; слезам моим Бог свидетель. Я помню, что ты крестил моих детей. Я припала к коленям императора и молила: «Мы потеряли духовного отца нашего, вернем его назад. Пока вновь не обретем его, государство пребудет на пороге гибели». Златоуст отозвался на ее мирный призыв и вернулся. Когда он прибыл в свой дворец, Евдоксия направила ему устное послание: «Исполнились мои молитвы. Преуспев в них, я добыла себе корону более драгоценную, чем диадема императрицы. Мой духовный отец снова со мной, тело обрело голову, кормчий вернулся на корабль, пастух – к своему стаду, жених – в брачный покой». Она щедро воздавала за причиненные обиды, и архиепископ, чтобы не уступать в великодушии, расточал ей похвалы в проповеди, произнесенной на следующий день в Св. Софии. Панегирик императрице, похоже, пришелся по душе народу, и ему громко рукоплескали.
Златоуст намеревался избавиться от двусмысленности своего положения с помощью более представительного собора, который разобрался бы в его деле и в законности постановлений Дубового собора. Феофил взялся плести новые интриги, происходили кровавые драки его последователей с горожанами. Лишившись поддержки двора, он не осмеливался больше оставаться в городе и отплыл со своими приверженцами обратно в Египет. Если бы сейчас Златоуст проявил способность смирять свой нрав, то его отношения с двором окончательно восстановились, и все обошлось гладко. Но пустяковый инцидент спровоцировал его на грубую неучтивость по отношению к императрице.
(Добавление)
Через несколько месяцев после его возвращения высокая порфировая колонна, увенчанная серебряной статуей Евдоксии, была воздвигнута Симплицием, префектом города, посередине Августеона и, таким образом, близко к паперти Св. Софии. Установка сопровождалась церемонией, носившей языческий характер и сопровождавшейся танцами и музыкой. Шум веселья прервал службу в Св. Софии. Златоуст, не разбирая выражений, выразил недовольство префекту, и его обличение языческих обрядов было представлено императрице, как оскорбление, нанесенное лично ей. Она была вспыльчивой женщиной, и теперь была готова примкнуть к его врагам, Севериану из Гавалы и остальным, выжидавшим шанса отомстить. Златоуст подлили масла в огонь, начав проповедь словами: «Опять беснуется Иродиада! Опять она пляшет! Опять требует главы Иоанна на блюде!».
Златоуст добивался проведения широкого собора; были разосланы приглашения. Но Евдоксия желала теперь, чтобы на него съехались те, кто не отменил бы, а утвердил постановления Дубового собора. На Рождество она и император отказались от общения с пастырем, возвращение которого она так тепло приветствовала – до тех пор, пока приближающийся собор не расследует его дело. Феофил отказался участвовать, горький опыт предыдущего пребывания в Константинополе не вдохновлял его на второй приезд. Но многие из его епископов отправились в столицу, и он велел им использовать канон Антиохийского собора 341 г. который устанавливал, что, если епископ, смещенный собором, будет после этого апеллировать к гражданским властям, то его отстранение должно стать окончательным и безоговорочным. Собор открылся в начале 404 г., но на нем присутствовало и много сторонников Златоуста, а его враги, не предполагавшие, что придется разбирать выдвинутые против него обвинения, но рассчитывавшие осудить его на основании Антиохийского канона, оказались в неловком положении. Ведь Антиохийский собор был пронизан скрытым духом арианства, а канон был направлен против Афанасия. В присутствии императора им предложили: если канон должен быть утвержден, как авторитетный, то им следует поставить свои подписи под соборными актами по этому вопросу. Захваченные врасплох, они к великому позору пообещали дать подписи. Выполнить обещание было невозможно, собор пользовался дурной славой еретического. Затея дала осечку, Златоуст же продолжал выполнять свои обычные обязанности. Но близилась пасха (17 апреля), и императору было заявлено, что человеку, смещенному собором и отлученному от церкви, не может быть позволено совершать церковную службу в великий праздник. Иоанну было приказано не покидать своего дворца и не входить в храм, но он заявил, что не подчинится, разве что его вынудят к тому силой.
Канун пасхи считался самым подходящим днем для крещения новообращенных, а их в этом году было три тысячи. Толпы людей собрались в Св. Софии, многие приехали из соседних городов. Ночью в переполненную церковь ворвался отряд солдат и разогнал молящихся. По улицам, спасаясь бегством, с криками бежали женщины и дети, но духовенству удалось снова собрать прихожан в банях Константина; здесь были сделаны приготовления для проведения пасхальной службы. Но паству снова рассеяли солдаты. В день пасхи преданные последователи Златоуста не пошли на службу в Св. Софию, но праздновали под открытым небом за пределами городских стен.
Златоуста два месяца не трогали в его дворце, запрещая из него выходить. Аркадий, испытывая нечто вроде угрызений совести, сомневался в необходимости прибегать и далее к крайним мерам. Но, в конце концов, уступил давлению Севериана и других епископов, склонявших его успокоить город, удалив из него саму причину беспорядков и злоумышленной молвы, и 20 июня Златоусту был доставлен императорский мандат с приказанием покинуть город. Он подчинился и позволил тайно препроводить себя в одну из гаваней, где его посадили на корабль и перевезли на побережье Вифинии.
В ту же ночь в Св. Софии заполыхал пожар. Загорелась кафедра архиепископа, языки пламени устремились вверх, достигли крыши, и вот уже огонь обвил все здание, подобно змее. Ветер был сильный, он погнал пламя к югу, пожар охватил здание сената. Уничтожены оказались обе постройки, причем о гибели здания сената приходится особенно сожалеть, ведь в нем было собрано множество произведений классического искусства и драгоценных изделий. Погибли статуи девяти муз, но Зевс из Додоны и Афина из Линда уцелели.
Причина пожара стала предметом судебного разбирательства. Некоторые утверждали, что поджог совершил сам Златоуст, другие бросали обвинение его друзьям. Появился предлог немедленно обрушить жестокие гонения на приверженцев Иоанна. Сурово обошлись с диаконисой Олимпией: ее, больную, сослали в Кизик. Многие подверглись наказанию за отказ причащаться у нового архиепископа Арсакия, возведенного на кафедру несколько дней спустя (26 июня). Он был братом предшественника Златоуста – Нектария. Про этого кроткого старца почитатели Златоуста говорили, что он безгласен, как рыба, и даже лягушка не столь пассивна, как он. Отношение к нему стало своего рода тестом, позволявшим выявлять иоаннитов (как стали называть сторонников Златоуста).
Златоуст три года жил в изгнании, сначала в Кукузе на границе Каппадокии и Армении, затем в Арависсе. Отовсюду он вел активную переписку со своими друзьями и приверженцами во всех частях христианского мира. Его авторитет и воздействие на умы были столь велики, что недруги сочли за лучшее удалить его еще дальше, в Питиунт на побережье Понта Эвксинского. По дороге туда он скончался от истощения сил (14 сентября 407 г.).
То, как обошлись со Златоустом, вызвало новые разногласия между дворами Константинополя и Равенны. Первым папу Иннокентия о свержении Златоуста известил Феофил. Письма от самого Златоуста и его клира пришли несколькими днями позже и, очевидно, вызвали подозрение, что разбирательства по делу Иоанна проводились с вопиющими нарушениями. Подозрения подтвердились, когда папа получил от Феофила запись актов Дубового собора. Он решил, что вопрос должен быть вынесен на более широкое рассмотрение, однако от общения с новоизбранным патриархом воздерживаться не стал и направил тому утешительное письмо. Собор, состоявшийся в Италии, объявил осуждение Златоуста незаконным, и потребовал созыва представительного собора в Фессалониках.
Гонорий уже дважды писал Аркадию, высказывая сожаление по поводу мятежей и пожаров, постигших Константинополь, и упрекая за неподобающую спешку, с которой осужденному объявили приговор, не дождавшись его утверждения главой церкви. Писал он под влиянием Иннокентия, определенно разделяя убеждение, что «толкования о божественных вещах есть удел духовных лиц, а наша (императоров) задача – блюсти чистоту веры». По завершении собора в Италии он написал третье письмо, доставленное делегацией епископов и священников, которым поручалось поставить его брата в известность о точке зрения италийской церкви. Последующие события заставили пожалеть о предпринятом путешествии. Послов от Афин до Константинополя конвоировали солдаты, в городе им высадиться не разрешили и бросили во Фракийскую крепость, силой отобрав привезенные письма; даже вернуться обратно в Италию им удалось с трудом (406 г.). А так как это были посланцы самого Гонория, то полученный ими безобразный прием был воспринят западным двором, как тяжелейшее оскорбление. Восточный император, кроме того, проигнорировал и предложение о созыве широкого собора. С тех пор сношения между братьями-императорами, по все видимости, были прерваны навсегда. Гонорий и Иннокентий оказались бессильны и вынуждены были предоставить Златоуста его судьбе.
Императрица Евдоксия не дожила до последних сцен драмы, разыгрывавшейся не без ее участия, хоть скорее исполняла в ней роль инструмента в руках бессовестных церковников, нежели вдохновительницы заговора против человека, чью честность она несомненно уважала. Она скончалась 6 октября 404 г. от выкидыша.
После ее смерти Аркадий еще три с половиной года продремал на своем троне и умер 1 мая 408 г. С этого момента бразды правлении, по всей видимости, оказываются в руках у Анфемия, префекта претория Востока, который в дальнейшем проявил себя, как способный министр. Одной из главных забот правительства в последующие годы стало положение в южных и восточных провинциях Малой Азии, подвергшихся свирепым нападениям исаврийских разбойников. Их опустошительные набеги продолжались с 404 по 407 г. Имеются сведения о неудачных попытках подавить выступления исавров в зародыше, но не известно, чем закончилась эта гражданская война. Притом Анфемию никак нельзя было спускать глаз и с Алариха со Стилихоном, к которым мы сейчас и вернемся.
(Добавление)
§ 6. Первое вторжение Алариха в Италию (401 – 403 гг.).
Мы уже знаем, что Аларих и его визиготы в 397 г. ушли с Пелопоннеса в провинцию Новый Эпир, и что Алариху был предоставлен какой-то имперский пост, вероятно, магистра милитум Иллирика. До нас не дошло никаких сведений о том, что он предпринимал в течение следующих четырех лет, кроме того, что ему удалось извлечь выгоду из своего официального положения и снабдить своих соплеменников современным вооружением из римских арсеналов в диоцезе Дакия. Затем он внезапно принял решение вторгнуться в Италию. Вероятно, провал попыток Гайны установить германское господство в Константинополе отвратил его жадные взоры от земель на Балканах и толкнул на поиск места обитания для своего народа в царстве Гонория. Маловероятно, что он надеялся создать в Италии на долгое время свое собственное королевство. Скорее всего, в его намерения входило напугать Гонория и добиться от него предоставления земель и выгодных преференций в Дунайских провинциях. Счастливый случай представился ему ближе к концу 401 г., когда толпы вандалов и других варваров под предводительством свирепого Радагайса вторглись в Норик и Рецию. В ноябре Аларих прошел через Италийские Альпы и, по всей вероятности, захватил Аквилею. Италийцы были в ужасе, даже сам Гонорий подумывал о бегстве в Галлию, и его с трудом удалось убедить, что за стенами Милана он находится в безопасности. В течение нескольких месяцев города Венетии открыли перед готами свои ворота, и Аларих был готов двинуться на Милан, где рассчитывал захватить священную особу императора.
В тот момент Италия оставалась без защиты, поскольку Стилихон перевел свои маневренные войска через Альпы, чтобы выгнать Радагайса из Реции. Зимняя кампания оказалась успешной. Варвары были остановлены, и Стилихон принудил их предоставить ему вспомогательные отряды для борьбы против готов. Усилившись за счет этого пополнения, а также за счет войск, спешно вызванных из Британии и с Рейнской границы, он двинулся вниз, чтобы снять осаду Милана и освободить Италию (конец февраля 402 г.). Аларих снял осаду и двинулся на запад, к Гасте (Асти), которую взять не смог и направился к Полленции (Поленца) на реке Танаро, где и решил встретить гнавшегося за ним Стилихона. Как рассказывается у воспевшего эту кампанию поэта, на совете в готском лагере один из ветеранов, опасавшийся, что попытка померяться силами со Стилихоном может иметь печальные последствия, умолял короля уйти из Италии, пока на это еще есть время. Аларих с негодованием отказался. Он был уверен, что ему судьбой предназначено взять Рим. Он уверял собравшихся воинов, что слышал донесшийся из рощи голос, ясно сказавший: penetrabis ad urbem, «ты войдешь в Город».
Битва произошла в день пасхи (6 апреля). Ни одна из сторон не смогла добиться решающего успеха, но римляне захватили лагерь готов, и среди прочих пленников в их руках оказалась семья Алариха. Готы спустились к Лигурийскому побережью и по прибрежной дороге двинулись в Этрурию. Стилихон не сделал попыток догнать и разгромить их. Он начал переговоры, и Аларих согласился покинуть Италию, но не известно, на каких условиях.
Когда он, согласно договору, отступил с италийской земли, то, раздосадованный сделкой, на которую пришлось пойти, вероятно, из-за пленения его жены и детей, не стал удаляться от границ полуострова. В конце года, который Стилихон использовал для усиления в Италии своего войска (возможно, за счет ослабления обороны Галлии), он в начале лета снова пересек италийскую границу (403 г.) и напал на Верону. Здесь, разбитый Стилихоном, и едва не угодивший в плен, преследуемый римлянами, он перешел на дорогу, ведущую к северу, к перевалу Бреннер. Армия готов страдала от голода и болезней и, казалось, полностью зависела от милости римского полководца. Но Стилихон снова поступил так, как уже поступал в Фессалии, на Пелопоннесе и в Лигурии. Он пошел на сговор с Аларихом и позволил тому занять стоянку в пограничном районе между Далмацией и Паннонией. Там Аларих должен был пребывать наготове для оказания Стилихону помощи в исполнении плана аннексии Восточного Иллирика. В указанном месте он, вероятно, пробыл некоторое время, а затем снова перешел в Эпир.
Будет большим преувеличением утверждать, что история этих двух критических для Италии лет нами вполне изучена. Неясная канва событий, касающихся вторжений Алариха, воссоздается по сочинениям риторических поэтов и обрывочным заметкам хронистов. А они не дают нам необходимых фактов, позволяющих оценивать положение дел. Они не приводят число готских воинов или число и состав противостоявших им имперских сил; они ничего не сообщают о ходе сражений и о тактике, применявшейся при Полленции или под Вероной; и они умалчивают о подробностях договора, по которому Стилихон пощадил Алариха. Тем не менее, нам известно достаточно, чтобы утверждать: если бы кто-то другой, а не этот германский полководец стоял во главе дела, если бы защита провинций находилась в руках римского командира, обладавшего способностями и характером Феодосия или Валентиниана I, то визиготы и их король были бы совершенно уничтожены, и многие бедствия, последовавшие за политикой потворства варварам, проводившейся вандалом, которому Феодосий столь неосмотрительно препоручил судьбы Рима, были бы отвращены.
Император Гонорий отпраздновал отражение захватчиков, устроив торжественный въезд в Рим. По всей видимости, свой дом и двор он, под угрозой приближения Алариха, летом или осенью 402 г. перевел из Милана в Равенну и, как то подтвердили будущие события, более безопасного убежища он выбрать не мог. Теперь же император мог отважиться на путешествие в Рим, в котором никогда раньше не бывал, насладиться празднованием триумфа, устроиться во дворце цезарей на Палатинском холме, и вступить в свое шестое консульство (404 г.) в присутствии сената и римского народа. Что касается римлян, то триумфальный въезд императора стал для них событием. Рим, который не был свидетелем триумфа уже больше ста лет, со времен Диоклетиана претерпел в ряде отношений значительнее изменения. Уже и во внешнем облике началась трансформация античного Рима в средневековый. Большинство из доныне существующих знаменитых храмов, хоть и перестроенных, расширенных или реставрированных, были заложены в четвертом веке. Св. Иоанн в Латеране, базилика Либерия на Эсквилине, которой вскоре предстояло стать Sta. Maria Maggiore, а за пределами стен – Св. Петр на противоположном берегу Тибра и Св. Павел на дороге в Остию – все они, вероятно, удостоились посещения Гонорием. Храмы богов все еще стояли целыми и невредимыми, но покинутыми; за двадцать с лишком лет до того алтарь Победы был удален из здания сената. Некоторые видные сенаторские фамилии, такие, как Анции или Бассии, отвратились от заблуждений, но большая часть сенаторов все еще оставалась предана язычеству и приветствовала бы нового Юлиана на троне. Из этих язычников самым видным был Симмах – это к его красноречию они прибегли, напрасно умоляя Феодосия и Валентиниана II позволить вернуть алтарь Победы. А сейчас во время приезда Гонория в Рим христианский поэт Пруденций воспользовался случаем, чтобы сочинить поэму, опровергающую аргументы Симмаха, полную торжества по поводу провала его миссии. Пруденций делал вид, будто верит, что сенаторы свободно и радостно изгнали языческих идолов, что язычников осталось совсем немного – ingenia obtritos aegre retinentia cultus. «Отцы, – восклицает он, – светила мира, почтенное собрание Катонов, с нетерпением сорвали с себя одежды понтификов, сбросили кожу старой змеи, чтобы при крещении облечься в белоснежные мантии невинности и смирить гордыню консульского всесилия перед гробницами мучеников».
Завершая свой труд, Пруденций призывает императора запретить гладиаторские игры:
tu mortes miserorum hominum prohibeto litari,
nullus in urbe cadat cuius sit poena voluptas.
Вероятно, в этом призыве отразилось мнение значительной части общества, и гладиаторские бои были окончательно запрещены – если не в том же самом году, то вскоре. Возможно, это не только лишь красивая легенда, будто непосредственным поводом для отмены жестоких зрелищ послужил поступок старого монаха Телемаха, который бросился на арену Колизея, чтобы разнять двух сражающихся, и погиб под градом камней, обрушенных на него негодующими зрителями.
Со своим неослабевающим энтузиазмом посещение Рима императором восславил и Клавдиан. Он уже в поэме о готской войне воспел отражение Алариха при Полленции –
o celebranda mihi cunctis Pollentia saeclis! –
и уподобил Стилихона Марию, защитнику Италии, живописуя, как кости кимвров и готов лежат под общим трофеем с надписью:
«hic Cimbros fortesque Getas, Stilichone peremptos
et Mario claris ducibus, tegit Itala tellus.
discite uesanae Romam non temnere gentes».
Победу под Вероной он воспел в поэме, сочиненной в конце шестого консульства Гонория, сразу после того, как был отпразднован триумф. Это был его последний труд. Наши источники умалчивают о его судьбе, но уместнее всего предположить, что смерть прервала его карьеру, и он не дожил до второго консульства своего патрона (405 г.), иначе не преминул бы откликнуться и на это событие.
К историческим сведениям, черпаемым у Клавдиана, следует относиться с большой осторожностью из-за его тенденциозности и склонности к преувеличениям. Слишком многим он обязан своему покровителю, чтобы мы могли вполне положиться на его свидетельства о маловнятных событиях критического для Стилихона пятилетия, когда карьера временщика шла к концу. Но независимо от его политических пристрастий, поэзия Клавдиана остается одним из замечательнейших явлений эпохи. Он родился в Александрии, свои первые литературные произведения писал на греческом, но можно не сомневаться, что и латынь он знал с детских лет. Творчество его было пропитано римской поэзией от Квинта Энния до Ювенала, стихи изобилуют их отголосками и заимствованиями. Искренность его чувств по отношению к римским традициям ничуть не отягощается изъявлениями лояльности новой религии; утверждение его современника Августина, будто Клавдиан был странником во имя Христа, опровергаются его поэмами. Останься они единственными памятниками эпохи, мы не заподозрили бы о существовании в ней христианства. По таланту и изощренному мастерству он стоит несравнимо выше современных ему христианских поэтов Пруденция и Паулина, а искреннее восхищение величием и могуществом империи, которым пронизано его творчество, озаряет век Стилихона и Алариха блеском и славой.
(Добавление)
§ 7. Последние годы верховенства Стилихона и его падение (405 – 408 гг.)
Провинции верхнего Подунавья – Реция, Норик и Паннония, в ту пору все еще находились под полным контролем римских губернаторов, а главные города оставались цветущими центрами римской цивилизации. Правда, некоторые местности Паннонии занимали остроготы, гунны и аланы, которых там поселили Грациан и Феодосий после своих побед над готскими захватчиками в 380 г. Из них остроготы были, по-видимому, размещены в северо-западной из четырех Паннонских провинций – Паннония Прима, а северо-восточная – Валерия, предоставлена гуннам.
Граница, разделяющая Паннонию и Норик, шла от окрестностей нынешнего Тульна на Дунае до Петтау, в то время как течение Эна (Инн) обозначало западный край Норика, отделяя его от Реции. Самую северную точку Дунайского русла (северная граница Реции проходила по этой реке, к западу достигая ее истока) отмечала Батава кастра Batava Castra (Регенсбург). Важнейшей дорогой из Италии в Рецию была Клавдиева дорога Via Claudia Augusta, которая через Тироль вела от Мерано и Финшгау к Augusta Vindelicorum Августа Винделикорум (Аугсбург); дорога через перевал Бреннер использовалась реже. Аквилея была крупным узлом дорог, ведущих из Италии в Норик, Паннонию и Балканские земли. Отправляющийся в Паннонию должен был проследовать из Аквилеи в Келею (Cелье) и Петовию (Петтау), откуда горная дорога продолжалась до Саварии (Штайнамангер), где встречались несколько дорог: одна шла на север к Карнунту (Петронелла), вторая на северо-восток, а третья на юго-восток к Софиане (Фюнфкирхен) Три дороги вели от Аквилеи через Юлианские Альпы: (1) в Агунтум (поблизости от Линца); (2) в Вирунум (Мария Зааль около Клагенфурта), от которого дороги шли к Ювавуму (Зальцбург), Лауракуму (Лорш) и другим поселениям на Дунае; и (3) к Эмоне (Лайбах), которая в административном отношении являлась частью Венетии и сама была соединена дорогой через горы с Вирунумом. Здесь, в Эмоне, встречались две дороги, из которых одна вела в северную Паннонию (как мы видели, через Келею), другая через южную Паннонию вдоль долины – к Саве, далее через Сисцию (хорватский Сисак) к Сирмию (Митровица) и Сингидуму (Белград), а оттуда к Константинополю. Нужно заметить, что Паннония на юге граничила с провинцией Далмация, поскольку тогда Далмация тогда включала в себя не только Адриатическое побережье к югу до Алессио, но также и земли, которые затем стали известны, как Босния и Герцеговина, а также часть Истрии к западу от реки Арсия.
В начальные годы правления Гонория граница Паннонии оставалась совершенно открытой, так что ее провинции страдали как от варваров, что уже находились внутри их территорий, так и от приходящих извне. Связного повествования обо всех бедствиях, обрушившихся на Паннонию, мы не имеем; сохранились только смутные жалобы и намеки современных писателей. Но даже в этих истерзанных землях началась паника, когда в последние месяцы 405 г. огромное сонмище германцев, в основном, остроготов, обрушилось на Италию. Их вел искатель приключений Радагайс, несколькими годами ранее изгнанный Стилихоном из Реции. Поскольку места обитания остроготского народа все еще находились у реки Днестр, то марш им пришлось предпринять весьма длинный, какой бы путь для него они ни выбрали. Можно полагать, что они переправились через Дунай на Паннонской границе. Нам ничего не известно об их действиях в Дунайских провинциях, не знаем мы и по каким дорогам варвары дошли до Аквилеи. Веротяно, Радагайс, рассчитывая нагрянуть в Италию неожиданно, не задерживался ради грабежа городов Паннонии и Норика. Но есть сведения, что население районов, через которые прошли германцы, бежало перед ними, ища спасения в Италии. В Италию германцы проникли, не встретив сопротивления, и варварское войско наводнило северные провинции. Сохранились сообщения, что через некоторое время оно разделилось на три отряда, из которых главный под командованием Радагайса напал на Флоренцию. Стилихон, собравший свои силы в Тикинуме, числом, вероятно, менее 20 000 комитатов, получил подкрепление из-за Дуная от аланов и гуннов, и заставил Радагайса отступить к Фьезоле. Римляне сумели перерезать снабжение варваров, а затем принялись их вырезать в свое удовольствие. Радагайс был схвачен и казнен (23 августа 406 г.), и победа, которая, как было наивно объявлено, навсегда покончила с готской нацией, была отмечена возведением в Риме триумфальной арки. Однако Италия, должно быть, жестоко пострадала, поскольку варвары шесть месяцев находились на ее земле.
Из скудных письменных свидетельств о вторжении видно, что, когда Радагайс нагрянул в Италию, полевая армия в распоряжении Стилихона была так малочисленна, что он не отваживался на битву с превосходящими силами противника, пока не получил помощь от гуннов. Вероятно, часть войск из тех, что прибыли для борьбы с Аларихом из Галлии и Британии, к тому времени уже были отправлены обратно, но, если так, то следовало снова призвать галльских легионеров с Рейнской границы, чтобы сражаться с Радагайсом. Несомненно, так и произошло, поскольку Рейн фактически остался без защиты, когда в конце 406 г. германские отряды переправились через реку и принялись разорять Галлию. Это событие определило будущую историю Западной Европы, хоть правительство в Равенне и не представляло всех его последствий. Во всяком случае, Стилихон имел возможность поспешить на выручку жителям галльских провинций. Вместо этого в 407 г. он снова занялся планами относительно Иллирика, которые пришлось отложить из-за вторжения Радагайса. Отношения между восточным и западным дворами уже долгое время оставались неприязненными, и раздоры достигли наивысшего накала, когда церковное посольство, отправленное Гонорием к брату с протестом по делу Златоуста, оказалось брошено в тюрьму. Это стало достаточным основанием для Стилихона, чтобы закрыть италийские порты для кораблей подданных Аркадия и прервать все сношения между двумя царствами. Алариха предупредили, чтобы он удерживал Эпир для Гонория, а Иовий был заранее назначен префектом претория Иллирика. Стилихон находился в Равенне, занятый приготовлениями к переправе через Адриатическое море, когда ему доложили о смерти Алариха. Известие оказалось ложным, но оно отсрочило исполнение предприятия; а потом пришли тревожные новости о том, что в Британии некий солдат Константин объявлен императором и уже переправился в Галлию. Снова планы Стилихона оказались расстроены. Он мог позволить себе равнодушно взирать на действия враждебных варваров в провинциях по эту сторону Альп, но не рискнул пренебречь долгом, обязывавшим его принять меры против мятежа. Алариха совершенно не волновали затруднения платившего ему хозяина, он бесился из-за постоянных отсрочек. В самом начале 408 г., вероятно, встревоженный приготовлениями восточного правительства к обороне Иллирика, он двинулся к северу и проследовал горной дорогой от Сирмия до Эмоны. Там он остановился и вместо того, чтобы пройти через Юлианские Альпы на Аквилею, свернул на север по дороге, ведущей через проход Loibl на Вирунум (Верона?). Здесь, в провинции Норик, он разбил лагерь и отправил посольство в Рим с требованием компенсации за все невзгоды, перенесенные им ради интересов Гонория. Указывалась сумма в 4 000 фунтов золота (£180,000). Собрался сенат, Стилихон вынудил его принять чудовищные требования, но многие были разочарованы политикой, играющей на руку варварам, и один из сенаторов, будучи посмелее, чем остальные, воскликнул: «Это не мир, это добровольное рабство». Но такова была сила императорского тестя, и таков внушаемый им трепет, что опрометчивый оратор после роспуска собрания счел благоразумным искать убежища в церкви. Деньги Алариху были выплачены, и он остался на службе Гонория. Вероятно, имелось в виду послать его против узурпатора в Галлию.
Но положение Стилихона отнюдь не было таким прочным, как представлялось. Его дочь, императрица Мария, умерла, но Гонория побуждали жениться на ее сестре Эмили Матерне Терманции, и Стилихон мог считать, что его влияние на императора оставалось непоколебимым, и по-прежнему надеялся на брак своего сына с Плацидией. Но популярность, завоеванная им победой над Гильдоном, изгнанием Алариха из Италии, разгромом Радагайса, постепенно сходила на нет. Неудачи в Галлии, захваченной узурпатором и опустошаемой варварами, объяснялись его бездарностью или продажностью, а подозрительные сношения с Аларихом грозили новыми бедами для Италии. Шептались, будто планы относительно Восточного Иллирика только маскируют его намерение разделить империю на три части, чтобы его собственный сын Евхерий сделался одним из трех императоров-соправителей. И самого Стилихона, и его жену Серену ненавидели представители родовитых римских языческих семей, все еще имевшие преобладающее влияние в столице. Поддержка армии тоже не была безоговорочной: когда он и Гонорий находились в Риме весной 408 г., друг предупредил Стилихона, что войска, размещенные в Тикинуме, по отношению к его правительству настроены далеко не сочувственно.
Гонорий на своем обратном пути в Равенну достиг Бононии, когда в мае прибыли известия о смерти его брата. Он загорелся желанием отправиться в Константинополь для защиты интересов своего малолетнего племянника Феодосия, и призвал для совета Стилихона. Тот отговорил его от намерения, твердя, что для законного императора смертельно опасно покидать Италию, когда Галлия находится в руках узурпатора. Он сам решил предпринять путешествие в восточную столицу; на время его отсутствия угрозы со стороны Алариха не ожидалось, поскольку тому было поручено двинуться против Константина. Смерть Аркадия представлялась Стилихону шансом слишком удачным для исполнения его замыслов в Иллирике, чтобы им не воспользоваться. Гонорий дал согласие, были составлены и подписаны официальные письма: Алариху с поручением восстановить власть императора в Галлии, Феодосию в связи с миссией Стилихона в Константинополь.
Затем император проследовал в Тикинум, где и был составлен заговор для устранения пребывавшего в могуществе и ничего не подозревавшего министра. Придворный сановник Олимпий, имевший доступ к Гонорию во время его поездки, высказал клеветническое предположение, будто Стилихон собирается избавиться от Феодосия и возвести на восточный трон собственного сына. В Тикинуме он сеял те же измышления среди волновавшихся и склонных к восстанию войск. Его усилия привели к военному мятежу, во время которого были убиты почти все высшие сановники, состоявшие при императоре, включая префекта претория Италии и Галлии (13 августа).
Первой мыслью Стилихона, когда путаная весть об этих тревожных событий застала его в Бононии, и еще представлялось неясным, уцелел ли сам император, было двинуться во главе своих варварских отрядов для наказания мятежников. Но когда его уверили, что император не пострадал, он засомневался, стоит ли вести варваров против римлян. Его германские последователи, самым видным из которых был гот Сар, жаждали действий и возмущались переменой в его намерениях. Сам же Стилихон направился в Равенну, вероятно, чтобы убедиться в верности стоявших там войск. Но Гонорий, подстрекаемый Олимпием, послал командиру гарнизона приказ арестовать всесильного магистра милитум. Стилихон под покровом ночи скрылся в церкви, но на следующий день позволил вывести себя и заключить в тюрьму, получив заверения, что в приказе императора не содержится указания о предании его смерти, но только о содержании под стражей. Затем пришло второе письмо, уже с требованием казни. Иноземцы из числа домашней челяди, прибывшие в Равенну вместе со Стилихоном, попытались выкрасть его, но он безоговорочно запретил им вмешиваться, и был обезглавлен 22 августа 408 г. Его палача Гераклиана вознаградили должностью комита Африки. Его сын Евтерий вскоре был предан смерти в Риме, а император поспешил порвать с Терманцией, которая девственницей была возвращена матери. Поместья низвергнутого министра, как обычно, были конфискованы. Не предпринималось никаких попыток судебного разбирательства, его виновность считалась несомненной, но после казни произведено было следствие для выяснения, кто из друзей и последователей Стилихона мог быть замешан в его преступных намерениях. Ничего не было открыто; было совершенно ясно, что если Стилихон и замышлял измену, то никому доверяться не стал бы.
В Италии мало кто сожалел о падении Стилихона. В течение тринадцати с половиной лет этот наполовину романизированный германец был повелителем Западной Европы, но совершенно очевидным образом не справился с задачей защиты населения римских провинций и достижений их цивилизации от завистливых варваров, кишевших в пограничье. Ему удалось выдворить Алариха из Италии, но самого нападения он не предотвратил. Он уничтожил войско Радагайса, но перед этим Радагайс опустошил северную Италию. Когда кормило государственной власти было в его руках, Британия, как мы еще увидим, оказалась почти потеряна для империи, а по Галлии вдоль и поперек бродили разоряющие ее варвары, которым вскоре предстояло стать хозяевами Испании и Африки. Положение действительно было невероятно трудным, но министр, который умышленно возбудил и продолжил местный спор о подчиненности Восточного Иллирика, позволив ревнивым чувствам к Константинополю определять свою политику, в то время как вся его энергия и бдительность требовались для защиты границ, не может не нести ответственности за несчастья, еще при его жизни обрушившиеся на Римское государство, и за развал западного царства, что последовал вскоре за его смертью. Много невзгод можно было предотвратить, в особенности унижение Рима, если бы он безжалостно ударил по Алариху – а Аларих жалости не заслуживал – когда не единожды имел такую возможность; будучи патриотичным римским генералом, он обязан был исполнить свой долг без колебаний. У римских провинциалов имелись причины с горечью воспринимать деяния и политическую линию этого германца, случайной благосклонностью Феодосия вознесенного к высшим сферам власти. Имперский закон именовал его государственным разбойником, стремившимся исключительно к возмущению варварских народов и к их обогащению; эти суровые слова, вероятно, выражают тогдашнее общее мнение.
Смерть человека, объявленного в Константинополе врагом государства, переменила отношения между правительствами двух частей империи. Согласие и дружеское сотрудничество пришли на смену холоду и враждебности. Эдикт, изданный Гонорием под давлением Стилихона, запрещавший восточным торговцам заходить в порты Запада, был отменен. Империя вновь реально, а не только номинально, была единой. Западные римляне, как и римляне Востока, продемонстрировали свое нежелание находиться под властью человека из германского племени, и такой угрозы еще сорок лет не возникало.
(Добавление)
ГЛАВА VI. ГЕРМАНСКИЕ ВТОРЖЕНИЯ ПРИ ГОНОРИИ
§ 1. Второе вторжение Алариха в Италию.
Три осады Рима (408 – 410).
Падение Стилихона стало для римских войск сигналом к вероломному избиению семей солдат варварских вспомогательных отрядов, расквартированных в Италии. В результате 30 000 иноплеменных бойцов ушли прямиком в Норик, где встали под знамена Алариха и побудили его обрушиться на Италию. Среди тех, кто остался верен Гонорию, был гот Сар со своими сподвижниками.
Общее руководство государственными делами теперь сосредоточилось в руках Олимпия, получившего должность магистра оффиций. Ему пришлось столкнуться с двумя проблемами. Какие действия предпринять против воцарившегося в Галлии узурпатора Константина? И какую политику избрать в отношении Алариха, который находился в Норике и настоятельно требовал удовлетворения своих требований? Гот сделал недвусмысленное предложение, принять которое было бы разумно. Он пообещал убраться в Паннонию, если ему за это заплатят и обменяются с ним заложниками. Император и Олимпий отвергли предложение, но мер к защите Италии от угрозы готского вторжения не предприняли.
Аларих отреагировал незамедлительно. Ранней осенью 408 г. он пересек Юлианские Альпы и в третий раз вошел в Италию. Быстро, не встречая сопротивления, он проследовал через Кремону, Бононию, Ариминий и (вышел на) Фламиниеву дорогу, почти не задерживаясь для захвата городов, поскольку на этот раз его целью был сам Рим. Рассказывают легенду, будто в его палатке появился монах и предупредил, чтобы он отказался от своих намерений. Аларих ответил, что действует не по своей воле, но по принуждению некоей силы, непрестанно понуждающей его к захвату Рима. Здесь мы имеем, в другой форме, тот же мотив веры Алариха, будто ему судьбой предназначено захватить Город – penetrabis ad Urbem – которой Клавдиан приписал его решимость принять битву при Полленции.
Наконец, он разбил лагерь у стен Рима, надеясь, что, обложив город, в котором не имелось запасов на случай осады, вскоре сумеет им овладеть. Надежды его были вполне обоснованны. Охваченный страхом сенат оказался беспомощен. Мера, принятая одной из первых, указывает на беспрецедентный характер воцарившейся паники. Серена, вдова Стилихона, жила в Риме, а поскольку всем было известно о тайных сношениях Стилихона с Аларихом, стали подозревать, что она состоит в сговоре с готами и может предать им город. Сенаторы решили умертвить ее, рассчитывая, что Аларих, узнав, что у него больше нет союзника, который мог открыть ворота, снимет осаду. То, что она была племянницей Феодосия Великого, не спасло Серену: она была удавлена. Говорят, что Галла Плацидия, ее двоюродная сестра и родная сестра императора, одобрила эту жестокость, основанную на самых ничтожных и, вероятно, беспочвенных подозрениях. Написавший об этом языческий историк оправдывает Серену, не допуская у нее каких-либо мыслей о предательстве, но видит в ее судьбе божественное наказание за святотатство, совершенное много лет назад. История такова: когда Феодосий закрывал римские храмы, Серена, движимая любопытством, посетила храм Великой Матери и, увидев ожерелье на шее богини, сняла его и повесила на свою. Пожилая девственница-весталка, присутствовавшая при этом, стала громко стыдить ее за неуважение к богам, а когда Серена приказала выгнать ее, прокляла саму Серену, ее мужа и детей. Для язычников возмездие вполне соответствовало преступлению: шея, носившая ожерелье Реи, должна была ощутить веревку палача.
Смерть Серены не изменила планов Алариха. Он препятствовал подвозу провизии по Тибру из Порта (Порто?), и вскоре римляне начали страдать от голода, а потом и от чумы. На улицах валялись трупы. Ожидалась поддержка из Равенны, но, поскольку помощь оказана не была, сенат, в конце концов, решил пойти на переговоры. Любопытно, что в ту пору распространилось мнение, будто осаждающей армией командует вовсе не Аларих, но приверженец Стилихона, выдающий себя за готского короля. Чтобы удостовериться в этом, сенат назначил одним из переговорщиков Иоанна, главу императорских нотариев, лично знакомого с Аларихом. Переговорщикам поручили сообщить, что римляне не возражают против заключения мира, но готовы и сражаться, не страшась исхода борьбы. Аларих посмеялся над попытками испугать его вооруженным римским населением, и заявил, что прекратит осаду, если только ему выдадут все имеющееся в городе золото, серебро, движимое имущество, а также всех рабов-варваров. «Что же нам останется?», – спросили послы. «Ваши жизни», – был ответ.
Римские сенаторы-язычники объясняли обрушившееся на них жестокое бедствие гневом богов и отвержением старой религии. Блокада, продолжись она еще несколько дней, вынудила бы их принять жестокие условия Алариха. Оставалась одна надежда: в примирении со старыми божествами, если они сумеют спасти город. К тому времени прибыли воодушевляющие новости, будто в умбрийском городе Нарния, осажденном Аларихом на пути к Риму, были совершены жертвоприношения, и чудесный огонь и гром так напугали готов, что они сняли осаду. Общее мнение было таково, что к таким же мерам следует прибегнуть и в Риме. Префект города Помпеян счел, что будет справедливо, если христиане понесут свою долю ответственности за несчастья, и поставил этот вопрос перед епископом Иннокентием. Говорят, папа решил, что безопасность города важнее его собственных убеждений, и согласился на тайное исполнение необходимых ритуалов. Однако жрецы заявили, что обряды будут бесполезны, если их не исполнить публично на Капитолии в присутствии сената, а также и на Форуме. После чего и обнаружилось двуличие тогдашних римских язычников: никто из них не осмелился совершить церемонию публично.
После этой смехотворной заминки ничего уже не оставалось, кроме как смиренно и покорно направить к Алариху новое посольство и попытаться воззвать к его милосердию. После продолжительных переговоров он выдвинул приемлемые условия. Он удалится, не входя в город, если получит 5 000 фунтов золота (примерно £225 000), 30 000 серебра, 4 000 шелковых туник, 3 000 окрашенных в пурпур кож, 3 000 фунтов перца, а сенат окажет давление на императора с тем, чтобы заставить его заключить мир и союз с готами. Поскольку казна была совершенно пуста, а конфискованного у граждан золота и серебра оказалось недостаточно, то сняли украшения с изображений богов и переплавили некоторые золотые и серебряные статуи, чтобы собрать городской выкуп. Перед тем, как передать казну Алариху, к императору были отправлены гонцы, чтобы заручиться его согласием на условия сделки и его обещанием передать Алариху некоторых знатных заложников и заключить мир. Гонорий согласился, и Аларих сполна получил сокровища Рима. Затем он перевел свою армию к южным границам Этрурии, где дожидался выполнения императорского обещания (декабрь 408 г.). Число его сподвижников вскоре увеличили бежавшие из Рима во множестве рабы-варвары, чьей выдачи он добивался прежде. Они стекались в лагерь Алариха и, говорят, его войско за этот счет увеличилось до 40 000.
Приближался конец года, Гонорий вступил в свое восьмое консульство, но под влиянием Олимпия, занятого выслеживанием друзей и приверженцев Стилихона, ничего не было сделано для выполнения договоренностей с Аларихом. Готы негодовали, Рим опасался нового нападения, сенат направил трех заслуженных горожан в Равенну, чтобы побудить правительство отослать Алариху заложников, которых он требовал, и заключить мир. Одним из этих послов был Приск Аттал, принадлежавший к ионийской фамилии. Миссия оказалась безуспешной, но Аттал был назначен комитом священных щедрот, а бывший с ним в посольстве Цецилиан – префектом претория Италии (16 – 20 января 409 г.). Тем не менее, было признано, что для защиты Рима следует принимать какие-то меры, и из Далмации вызвали шесть тысяч человек и направлены в Рим, чтобы составить гарнизон подвергавшегося опасности города. По пути к месту назначения они были перехвачены Аларихом и почти все перебиты или попали в плен. Находившийся с ними Аттал, впрочем, спасся. Сенат направил другое посольство, главой которого был сам римский епископ.
Перед осадой Рима Аларих послал письмо брату своей жены Атаульфу, тогда находившемуся в Паннонии, с тем, чтобы тот присоединился к нему в Италии. Тогда Атаульф с силами готов и гуннов пересек Альпы и двинулся в Этрурию. Олимпий собрал некоторое количество войск и послал их на перехват очередным пришельцам. Возле Пизы произошла стычка, в которой, как говорят, 300 гуннов уничтожили 1100 готов, потеряв при этом только 17 человек. Но успех не был развит, и провал попытки не допустить соединения Атаульфа с Аларихом предоставил врагам Олимпия, среди которых были дворцовые евнухи, возможность добиться его падения. Тот бежал в Далмацию, а Иовий, его самый грозный противник, возведен в сан патриция и назначен префектом претория Италии. Первым делом следовало заставить императора сместить стоявших во главе войск сподвижников Олимпия, и Иовий добился этого, тайно организовав сходку солдат в Классисе. Мятежники требовали голов магистров милитум, и Гонорий пришел в такой ужас, что немедленно сместил командующих.
Иовий, которого с Аларихом связывали узы гостеприимства, стремился заключить
мир, и для этого организовал встречу в Ариминии. Гот требовал, чтобы провинции Венетия, Истрия, Норик и Далмация были уступлены ему и его людям, как федератам, а также гарантий ежегодного снабжения в определенном количестве зерном и денежных выплат. В своем донесении Гонорию об этих требованиях Иовий предлагал даровать Алариху почетный ранг магистра обеих служб, что должно было смягчить его суровость. Но Гонорию не понравилась идея удостоить варвара или кого-либо из его родственников чести, столь высоко ценимой в империи, и он отказался отдать земли, на которых готы желали осесть.
Иовий в присутствии короля вскрыл императорский ответ и зачитал его вслух. Германец был до глубины души возмущен выражениями, с помощью которых ответ был составлен, в гневе он вскочил и приказал своим войскам идти на Рим, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное ему и его родне. Тем временем правительство занималось военными приготовлениями, на помощь прибыл большой отряд гуннов. А запасы продовольствия у готов истощались. Учитывая все обстоятельства, Аларих полагал возможным смягчить свои требования. Иннокентий, епископ Рима, которому вновь угрожали готы, был отправлен в Равенну, чтобы оказать давление на императора, дабы тот помедлил, прежде чем обрекать город, четыреста с лишком лет правивший миром, на беспощадную ярость врага. Все, чего теперь требовал Аларих, это две провинции в Норике, от не просил ни Венетии, ни Далмации. Дайте готам Норик и обеспечьте ежегодные зерновые выдачи; взамен они станут сражаться за империю, а Италия будет избавлена от их присутствия. Это было тяжкое условие, оставлявшее варваров буквально у порога Италии, но все же стоило принять их требования. Однако Иовий, вместо того, чтобы советовать императору мир, которого желал прежде, посоветовал твердый отказ. Представляется, что Гонорий дал ему нагоняй за склонность уступить Алариху на переговорах в Арминии, и теперь, опасаясь за свою личную безопасность, Иовий бросился в другую крайность, поклявшись и заставив других поклясться головой императора – самой торжественной клятвой – воевать до смерти с Аларихом. Поклялся в том и Гонорий.
Встретив этот новый отказ, Аларих двинулся на Рим (ближе к концу 409 г.) и призвал горожан объединиться с ним против императора. Когда его предложение было отвергнуто, он занял Порт (Порто?) и во второй раз блокировал город. В Порте (Порто?) находились зерновые склады, и он грозил, что, если сенат не удовлетворит его требовании, он пустит запасы на нужды своей армии. У римлян не было желания вновь подвергнуться мукам голода, и они решили уступить. Целью Алариха было провозглашение нового императора, который оказался бы послушнее Гонория. Он выбрал Приска Аттала, префекта города, готового сыграть эту роль, и сенат вынужденно дал согласие облечь его в пурпур и увенчать диадемой. Аттал позволил готскому епископу крестить себя по арианскому обряду, но вовсе не собирался становиться марионеткой. Каждый из них, и Аттал, и Аларих, собирался использовать другого в качестве инструмента для достижения собственных целей.
Очевидно, в соглашении имелось условие, согласно которому Аларих должен был получить пост военного командира. Он был назначен магистром пехоты, в то время как командование конницей поручалось римлянину. Его шурину Атаульфу была предоставлена должность комита доместиков. Лампадий, тот самый сенатор, что при Стилихоне осмелился протестовать против «добровольного рабства», получил в свое ведение префектуру претория. Показательно, что и он, и Маркиан, ставший префектом города, и сам Аттал, все в прежние времена принадлежали к кружку Симмаха, выдающегося сенатора-язычника (главы языческой партии в сенате?). Жители Рима, как о том пишут современники, испытывали душевный подъем, поскольку новые министры были хорошо сведущи в искусстве государственного управления.
Перед Атталом и Аларихом сразу же встал вопрос: как им действовать в отношении Африки, где распоряжался преданный Гонорию комит Гераклиан? Они не могли чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока не завладеют африканскими провинциями, от которых зависело снабжение Рима зерном. Аларих полагал, что для захвата Африки следует послать готские силы, но Аттал не соглашался, будучи уверен, что сумеет овладеть Карфагеном без вооруженной борьбы. Он послал туда небольшой римский отряд под командованием Константа (Constans), а сам с Аларихом двинулся на Равенну.
Гонория охватил ужас при известиях о появлении в Италии узурпатора и о том, что Рим присягнул ему на верность. Он приготовил в Классисе корабли, на которых, если дела обернутся скверно, собирался переправиться в Новый Рим и найти там себе убежище. К Атталу он направил посольство, включавшее Иовия и других министров, предлагая разделить империю. Но надежды Аттала были слишком заманчивы, чтобы пойти на компромисс; он соглашался позволить законному августу удалиться на остров и закончить там свои дни, как частное лицо. Столь вероятным представлялось, что пошатнувшийся трон Гонория не устоит, а перспективы его соперника выглядели столь блестящими, что Иовий, клявшийся недавно в вечной вражде к Алариху, переметнулся в лагерь узурпатора. Выбрав новый политический курс, Иовий готов был идти по нему дальше других. Приняв сторону Аттала, он превзошел Аттала в своей враждебности к Гонорию и предлагал, когда император будет лишен трона, искалечить его, нанеся телесные увечья. Но Аттал, говорят, выбранил его за такое предложение; он не догадывался, что его самого в дальнейшем ждет именно такая судьба.
Казалось, Гонорий обратится в бегство. Но в этот момент восточное правительство пришло на помощь западному. Анфемий, префект претория Востока, послал в Равенну около 4 тысяч солдат (конец 409 г.). С ними Гонорий мог удержать город, защищенный, от вражеской армии еще и болотистой местностью, и дожидаться известий о результатах действий Константа, эмиссара Аттала в Африке. Гонорий решил: если Гераклиан удержит провинцию в повиновении, можно будет вести войну в Италии против Алариха и Аттала; если же Африка, напротив, поддержит смену правления, то он покинет Италию.
Вскоре стало известно, что Констант убит. С этого момента противоречия между намерениями Аттала и целями Алариха стали проявляться открыто. Аларих желал послать в Африку армию; Иовий поддержал это его стремление в своей речи в римском сенате. Но ни сенат, ни Аттал не были расположены насылать варваров на римскую провинцию, такие действия казались неподобающими, недостойными Рима.
Изворотливый патриций Иовий после провала африканских планов решил изменить Атталу и вернуть свою преданность Гонорию; он попытался разрушить союз Алариха и созданного им нового императора. Но Аларих еще не отрекся от Аттала. Когда-то он заявлял, что не отступит от Равенны, однако подкрепления, полученные Гонорием из Византия, по всей видимости, убедили его в бессмысленности продолжения осады. Аларих прошел по провинции Эмилиане, принуждая города признать власть Аттала и, не сумев взять Бононию, стоявшую за Гонория, двинулся в Лигурию, чтобы заставить эту провинцию примкнуть к узурпатору.
Тем временем Аттал вернулся в Рим, дела в котором нашел в печальном состоянии. Комит Гераклиан прервал снабжение зерном и маслом из «житницы Италии», и голод в Риме принял такие крайние формы, что кто-то кричал в цирке: «Pretium impone carni humanae» («Установите цены на человеческое мясо»). Сенат ныне жаждал осуществить план, который ранее отвергал, как недостойный величия Рима: послать варварскую армию в Африку. Но Аттал вновь не дал согласия на подобный шаг.
Поэтому Аларих решил устранить своего ставленника. Он находил, что в Аттале, как и в Гонории, слишком тверд римский характер, и что он тоже искренне убежден, будто визиготы – не более, чем варвары. Было заключено соглашение с Гонорием, по которому тот прощал узурпатора и всех, кто его поддерживал. В окрестностях Арминия над Атталом была произведена торжественная церемония лишения короны, с него совлекли пурпурные одежды (лето 410 г.), но Аларих спас ему жизнь, укрыв в своем лагере.
Теперь Алариху казалось, что он может предложить Гонорию хороший шанс заключить приемлемое соглашение. Оставив основную часть своей армии у Арминия, он встретился для личных переговоров с императором в нескольких милях от Равенны (июль 410 г.). В этот момент на сцену явился визигот Сар и изменил течение истории. Он был соперником Алариха, другом Стилихона, порвавшим со своим народом и поступившим на римскую службу. До этого ему не приходилось участвовать в борьбе между римлянами и его собственным племенем; он занимал выжидательную позицию, находясь в Пицене с тремя сотнями приверженцев. В описываемый момент он и заявил Гонорию о себе, решив не допустить заключения мира. Мотивы, какими он при этом руководствовался, неясны. Он напал на лагерь Алариха. Подозревая, что Сар действовал не без ведома императора, оскорбившись столь вопиющим нарушением перемирия, Аларих прервал переговоры и двинулся на Рим в третий раз.
Обложив город и вновь уморив голодом часть его населения, он сумел – несомненно, не без содействия изнутри – ночью ворваться в него через ворота Салария (Salarian gate) 24 августа 410 г. На этот раз король уже не был склонен пощадить столицу мира. Грабеж продолжался два или три дня. Признается, что некоторое уважение было оказано церквям, существуют истории, призванные показать, как ненасытная жадность готов смягчалась благоговением перед христианскими святынями. Несомненно, всем постройкам и древностям города был нанесен значительный ущерб. Дворец Саллюстия в северном конце города был сожжен дотла, а раскопки на Авентине, тогда фешенебельном аристократическом квартале, показали множество следов пожара: варвары огнем уничтожали разграбленные ими здания. Была взята богатая добыча и бесчисленные пленники, среди них и Галла Плацидия, сестра императора.
На третий день Аларих вывел свое победоносное войско из униженного города, преданного ему судьбой на разорение огнем и мечом. Он двинулся к югу через Кампанию, взял Нолу и Капую, но не сумел захватить Неаполь. Задерживаться ради его осады он не стал, поскольку целью его было переправиться в Африку, вероятно, дабы устроиться со своими людьми в этой богатой стране. Во время италийского похода снабжение продовольствием оставалось самым жизненным вопросом для готов, и захват Африки, житницы Италии, ради ее самой или в виде шага к овладению собственно Италией, выглядел самым очевидным намерением. Готской войско достигло Регия; были собраны корабли, чтобы переправить его в Мессину, но в проливе неожиданно разразился шторм и уничтожил их. Без кораблей Аларих был вынужден удалиться пешим порядком, вероятно, надеясь собрать флот в Неаполе. Но дни его были сочтены. Он умер в Косенции (Козенца) еще до конца 410 года. Сподвижники отвели воды Басента в специально прорытый канал, похоронили Алариха в открывшемся речном дне, чтобы тело никто и никогда не мог осквернить, и пустили течение в прежнее русло. Рассказывали, будто все, кто использовался на этих работах, были убиты, дабы тайна не оказалась разглашена.
Шурин Алариха, острогот Атаульф, был выбран визиготами наследником их короля. Некоторое время они должны были оставаться в южной Италии, вероятно, все еще обдумывая вторжение в Африку, но, в конце концов, отказались от этой мысли и двинулись по западному побережью на север искать счастья в Галлии. Об их действиях в Италии в течение тринадцати или четырнадцати месяцев, прошедших между смертью Алариха и вступлением в Галлию, мы почти ничего не знаем. Маловероятно, чтобы они вновь зашли в Рим и подвергли его грабежу, но Этрурию они опустошили. Спустя пять лет путешественник из Рима в Галлию предпочел морское путешествие, чтобы не идти Тосканой, разоренной готским мечом и огнем.
Postquam Tuscus ager postquamque Aurelius agger
perpessus Geticas ense vel igne manus
non silvas domibus, non flumina ponte cohercet,
incerto satius credere vela mari.
Атаульф перешел через Альпы в начале 412 г., по всей видимости, проходом Mont Genèvre. Ему предстояло играть ведущую роль в беспокойной галльской политике. Чтобы обрисовать ситуацию, с которой он столкнулся, нам придется вернуться в 406 г. и последовать за ходом событий, за шесть лет определивших будущую историю Галлии, Испании и Британии.
(Добавление)
§ 2. Германское вторжение в Галлию и Испанию. Тирания Константина III (406 – 411)
В последний декабрьский день 406 г. многочисленные отряды вандалов, свевов и аланов начали переправляться через Рейн возле Могунтиака и растекаться по Галлии. Вандалы-асдинги, которые, как мы знаем, вторгались в Рецию в 401 г., считали, что их земель по Теиссу недостаточно для обеспечения растущего населения и, соединившись с обитавшими в Паннонии аланами и со свевами, вероятно, представлявшими собой потомков древних квадов, передвинулись на север к Майну. Можно предположить определенную связь этого движения с нестабильностью ситуации за средним течением Дуная, которая заставила Радагайса и его последователей вторгнуться в Италию, и что менее многочисленные германские племена, обитавшие в этих местностях, подвергались набегам и грабежу со стороны их более сильных соседей гуннов и остроготов. Стремление двинуться в Галлию естественным образом вытекало из того обстоятельства, что Рейнская граница должным образом уже не защищалась, немалое число размещавшихся здесь римских солдат Стилихон незадолго до того забрал для обороны Италии. На Майне войско соединилось с вандалами-силингами, обитавшими там вместе с бургундами, к востоку от земель аламанов.
Аланы первыми достигли Рейна. Их вели два короля, Гоар и Респендиаль, но здесь Гоар покинул своих товарищей и предложил свою службу римлянам. Асдинги со своим королем Годегизелем следовали за аланами на некотором расстоянии, когда их остановило появление армии франков, в качестве федератов принявших на себя обязанность обороны Рейна в римских интересах. Годегизель был убит, а вандалы оказались бы полностью разгромленными, если бы Респендиаль не вернулся к ним на помощь. Его аланы переломили ход битвы, франки потерпели поражение, и захватчики переправились через Рейн. Их первым подвигом стало разграбление Майнца и убийство множества горожан, пытавшихся найти спасение в церкви. Далее, продвигаясь по Германии Первой (Прима) они вошли в Белгику и, достигнув Трира, разграбили и сожгли этот принадлежавший Империи город. Продолжая движение на запад, они пересекли Meuse и Aisne и подчинили своей воле Реймс. Отсюда они, по всей видимости, повернули на север. Их целью были Амьен, Аррас и Tournay; они достигли Térouanne, недалеко от моря, прямо на восток от Булони, но нападения на саму Булонь не предприняли. После такой диверсии в северном направлении они двинулись, опустошая все на своем пути, к югу, через Сену и Луару в Аквитанию, к подножию Пиренеев. Мало какие города смогли устоять перед ними. В числе немногих была Тулуза, а успехом своей обороны, как говорят, она была обязана энергии ее епископа Эксуперия (Exuperius).
Таковы были, насколько мы можем предположить, исходя из данных наших скудных источников, основные пути вторжения, но можно не сомневаться, что варвары разделились на несколько отрядов и шли широким разветвленным потоком, деля между собой радости грабежа и разрушений. Набожные стихотворцы того времени, ставшие свидетелями Божьей кары, живописали бедствия беззащитных провинций в неопределенных риторических выражениях, но, вероятно, достаточно правдиво, дабы вывести убедительную мораль.
Uno fumavit Gallia tota rogo.
За террором огня и меча следовал ужас голода и одичания.
В Восточной Галлии некоторые знаменитые города тоже жестоко пострадали от германцев. Однако бедствия, постигшие Страсбург, Шпейер (Speier) и Вормс, похоже, не были делом рук вандалов и их приспешников. По всей видимости, ситуацией воспользовались бургунды и нанесли удар вниз от Майна, чтобы за счет аламанов захватить новые территории на верхнем Рейне. Вероятно, именно эти два народа, особенно аламаны, согнанные с мест обитания, несут ответственность за опустошение провинции Верхняя Германия. Ситуация изменилась, скорее всего, в начале лета 407 г., с прибытием римских легионов, но не из Италии, а из Британии. Этот остров имел репутацию плодовитого питомника самозванцев. В конце предыдущего года британские солдаты отказались признавать власть Гонория и избрали себе императора в лице некоего Марка. Причины такого шага нам не известны, но есть основания предполагать, что мятеж вызвало неудовольствие правлением германца Стилихона, подобно тому, как в свое время мятеж Максима был нацелен против германского генерала Меробода. Среди легионеров в какой-то мере еще сохранялся римский дух, они ревниво следили за возрастающим германским влиянием. Нам вполне понятно беспокойство, которое они испытывали из-за того, что центральное правительство пренебрегало обороной Британских провинций. Один из охранявших остров легионов был выведен в 401 году на защиту Италии, но не известно, вернули его назад, или нет. В любом случае, пополнения островных войск не происходило, и они не могли противостоять постоянным набегам пиктов, походам, предпринимаемым ирландцами через их пролив, равно как и грабительским наскокам саксонских пиратов с континентального берега. Умиротворение этих неприятелей являлось задачей, которая в свое время даже от Феодосия потребовала напряжения всех сил. Похоже, в начале правления Гонория все же удалось одержать победу над пиктами, но успех не был значительным, а когда события на юге заставили Стилихона обнажить Рейнскую границу, в Риме и Равенне мало заботились о безопасности отдаленной Британии. Тогда и открылась удачная возможность для упомянутого в ирландских летописях нашествия верховного короля Ирландии на южное побережье Британии в 405 г. Исходя из указанных обстоятельств, мы без труда можем понять, почему войска стремились к установлению эффективной верховной власти непосредственно на месте.
Марку счастье не сопутствовало. Вскоре после провозглашения он был объявлен недостойным правителем и убит. Власть перешла к Грациану, который обладал ею в течение четырех месяцев (407 г.), а затем разделил судьбу Марка. Третьим тираном оказался рядовой солдат, носивший благоприятное имя Константина. В течение нескольких лет он играл некоторую роль на западноевропейской исторической сцене.
Первым делом Константин переправился с армией в Галлию. Оправдывалось это угрозой вторжения в Британию германских орд, которые, действительно, приблизились к проливу, а он будто бы двинулся навстречу опасности. Представляется более вероятным, что он следовал примеру Магна Максима, который сходным образом перебрался на континент, чтобы вырвать Галлию и Испанию из рук Грациана. Константин высадился в Булони. Считается общепризнанным, будто он взял с собой все британские войска, не только полевую армию, но и пограничные гарнизоны. Это в высшей степени невероятно. Невозможно и представить, чтобы он не рассчитывал удержать остров за собой, об этом свидетельствуют и денежные средства, которыми он снабдил соправителя перед отплытием. Но вся его полевая армия, пусть и не слишком многочисленная, должна была последовать за ним, или, по крайней мере, бóльшая ее часть.
Галлия остро нуждалась в защитнике-римлянине, который встал бы во главе римских легионов, поэтому галльские легионы пошли за Константином. Он нанес варварам тяжелое поражение, правда, неизвестно, где именно. И будто бы Рейн при нем находился под столь надежной защитой, какой не бывало со времен Юлиана – утверждение, исходящее от языческого обожателя Отступника. Представители администрации Гонория бежали в Италию, когда Константин занял долину Роны и юго-восточные районы, уцелевшие при германском нашествии. Видимо, с некоторыми из захватчиков он заключал соглашения, которые те вероломно нарушали. Впрочем, ничего определенного о его отношениях с ними не известно. «В течение двух лет, – пишет современный нам историк, – и они, и он продолжали действовать в Галлии, как далее будет видно, без малейшего противодействия друг другу. А когда центр событий переместился из Галлии в Испанию, каждая партия продолжила свои предприятия на новой сцене, также почти не испытывая помех от противной стороны. Вероятнее всего, только закрывая глаза на присутствие захватчиков и на то, чем они занимались, Константин мог считать себя правителем – насколько это касалось римских войск и римской администрации – всей Галлией от Ла-Манша до Альп. Она, безусловно, подчинилась ему вскоре после высадки, еще до конца 407 г. Но в ту пору ни один римский властитель не мог быть полноправным хозяином центральной и северной Галлии, где вандалы, свевы и аланы разбойничали в свое удовольствие. Владение, в котором Константин прочно утвердился, должно быть, состояло из длинной и узкой полосы, протянувшейся по восточной Галлии от Ла-Манша до Средиземного моря, почти совпадающей с той местностью, которую позднее назвали Лотарингией. Свою резиденцию он имел в Мозеле, где был дом Валентиниана и предшествовавшего Константина».
Когда Константин овладел Арелатом (Арль), в ту пору самым цветущим городом Галлии, настало время Гонорию и его генералу пробудиться от дремоты. Мы знаем, что Стилихон поручил Алариху подавить выступление авантюриста из Британии, даровавшего своим двум сыновьям, Константу, монаху, и Юлиану титулы цезаря и новелиссима соответственно. Но этот план не был исполнен. Действительно, гот – и храбрый гот, но не Аларих – пересек Альпы, чтобы вернуть захваченные узурпатором провинции; Сар разбил армию, высланную против него Константином, однако ему не удалось взять Валенцию, и он вернулся в Италию, не выполнив поручения.
Следующим предприятием Константина стал захват Испании. Нам нет нужды разбираться в тяжелых и ничем не прославленных столкновениях между испанскими родственниками Гонория и войсками, которые цезарь Констант и его лейтенант Геронтий вели через Пиренеи. Защитники Испании потерпели поражение, и Цезареавгуста (Сарагоса) сделалась штаб-квартирой римского цезаря. Таким образом, в царство Константина вошли почти все земли, составляющие Галльскую префектуру; он мог считать себя хозяином Британии; единственной провинцией, теоретически подчинявшейся Гонорию и не подвластной Константину, оставалась Тингитана за проливом Гадеса.
Констант, однако, вскоре был отозван своим отцом в Галлию, где и возведен в ранг августа. Тем временем сам Константин, фактически обладая императорской властью, не был полностью удовлетворен своим положением. Он стремился формально узаконить свой статус и поэтому хотел, чтобы сын Феодосия признал его в качестве соправителя. С этой целью он направил в Равенну посольство (в начале 409 г.), и Гонорий, весьма стесненный в это время присутствием Алариха, был слишком слаб, чтобы отвергнуть мирные предложения. Таким образом, законный император признал Флавия Клавдия Константина августом и императорским братом. Но признание это было вынужденным, вскоре от него отреклись, а если учесть, что другой август, сидящий в Новом Риме, его никогда не признавал, то это оправдывает отсутствие правившего в Арелате захватчика из Британии в списке носивших имя Константина императоров под отдельным номером. Через некоторое время другое посольство, о цели которого мы не имеем сведений, прибыло в Равенну. Константин обещал своему соправителю Гонорию оказать помощь в борьбе с грозившим Риму Аларихом. Вероятно, Гонорий обязан был отплатить за предложение помощи, позволив властителю Галлии занять консульский пост. В любом случае сильны были подозрения, что Константин стремился добавить к своему царству Италию, как до этого присоединил Испанию, а движение против Алариха являлось только предлогом для вступления в Италию – подобно тому, как поход против вандалов и их соратников стал предлогом для его высадки в Галлии. В сочувствии планам узурпатара подозревался и магистр конницы Хеллибих, и это подозрение, справедливое или напрасное, стоило ему жизни: по распоряжению Гонория его предательски убили. Когда это произошло, Константин уже находился в Италии. Тот факт, что по получении новостей он немедленно пересек горы в обратном направлении, заставляет поверить, что подозрения все-таки имели под собой основания, и что италийские планы Константина основывались на измене этого генерала.
Констант оставил Испанию на попечение своего генерала, бритта Геронтия. Использовав для покорения Испании варваров-федератов, известных, как гонорианцы, он доверил им охрану пиренейских проходов. Это решение оказалось несчастным: принявшие сторону Константина испанские регулярные части полагали, что охрану эту следовало, как прежде, поручить национальной милиции – и восстали (возмутились). Гонорианцы предали или небрежно выполняли порученное им дело. Осенью 409 г., во вторник – или 28 сентября, или 5 октября – войско варваров, более двух лет угнетавших западную Галлию, асдинги под предводительством короля Гундериха, силинги, свевы и аланы перешли горы и вторглись в Испанию.
Затруднения в Испании Констант отнес на счет неспособности Геронтия, и вернулся из Галлии, чтобы сместить его и восстановить порядок. Но не таков был характер Геронтия, чтобы покорно подчиниться. Вероятно, он сговорился с легионами и заключил что-то вроде соглашения с варварами, по которому им передавалось большое количество земель. Он отверг власть Константина, и хоть сам не облекся в пурпур, поставил нового императора, некоего Максима, вероятно, своего собственного сына.
Таким образом, в начале 410 г. имелось шесть императоров, законных и незаконных, признаваемых в разных частях империи. Кроме Гонория и его племянника Феодосия ими были Аттал в Риме, Константин и Констант в Арле, и Максим в Таррагоне.
Вскоре Констант бежал перед Геронтием и союзными ему варварами в Галлию, а через некоторое время – хронология событий весьма запутана – Геронтий, оставив Максима царствовать в Таррагоне, двинулся против отца и сына, бывших некогда его повелителями. Констант был схвачен и предан смерти в Виенне, вероятно, в 411 г., а затем его отец Константин был осажден в Арле.
Но теперь Аларих был мертв, и Гонорий, невзирая на то, что готы все еще находились в Италии, мог позволить себе вспомнить о потерянных за Альпами землях. Он послал армию под водительством двух генералов, Констанция и Ульфилы, дабы они совершили то, что не удалось Сару, и отвоевали Галлию. Констанций был иллирийцем из Наисса, родного города Константина Великого, и следующие десять лет судьбе Гонория предстояло зависеть от него, как прежде она зависела от Стилихона. Можно с уверенностью сказать, что он вел италийское войско в Галлию, будучи уже возведен в должность магистра обеих служб. Мы располагаем некоторыми штрихами, позволяющими составить впечатление о его внешности и манерах. Большеглазый, широкоскулый, при езде на лошади свою длинную шею он низко склонял к шее коня, а поскольку взгляд его быстро стрелял направо и налево, то в нем видели человека, который однажды может нацелиться на трон. На людях Констанций сохранял суровый вид, но в частной обстановке, за обедом и во время пирушек был добродушным и сговорчивым. Он был выше соблазнов богатства, хотя на поздних этапах своей карьеры впал в порок алчности. Устремления его подчинялись романтическому чувству: генерал был страстно влюблен в сводную сестру императора Галлу Плацидию, теперь пленницу в руках готов.
***
Когда в Провансе Констанций и находившийся у него в подчинении гот Ульфила поднялись по береговой дороге к Арлю, блокирующая армия Геронтия бежала перед представителями легитимности. Геронтий вернулся в Испанию, и там его собственные войска повернулись против него. Здание, в котором он нашел себе убежище, было обложено; он и его аланский оруженосец долго и храбро сражались за свои жизни. Дом подожгли, и он, отчаявшись, убил своего оруженосца и свою жену по их просьбе, и затем заколол себя. Максим бежал искать защиты у той части вторгшихся в империю варваров, которая поддерживала его трон.
Тем временем Константин со своим вторым сыном Юлианом был осажден в Арле Италийской армией, которая сменила Испанскую армию. Осада затянулась на три месяца, и надежды узаконенного узурпатора возлагались на прибытие генерала Эдобиха, который был отправлен за Рейн за подкреплением к аламаннам и франкам. Эдобих, наконец, вернулся с внушительной армией, но сражение, разыгравшееся у стен города, закончилось победой осаждающих. Эдобих искал убежища в доме друга, который убил гостя ради его богатств, и Константин, понимая, что корона безвозвратно потеряна, думал только о спасении жизни. Он сорвал с себя императорский пурпур и «бежал в святилище, где был посвящен в жрецы, и победители дали клятвенное обещание не посягать на его личную безопасность. Ворота города распахнулись перед осаждающими, Константина с сыном отослали к Гонорию. Но император, затаивший на них злобу из-за своих убитых Константином племянников, нарушил клятву и отдал приказание лишить пленников жизни, когда они были в тридцати милях от Равенны». (Сентябрь, A.D. 411)
(Добавление)
§ 3. Тирания Иовина и царствование Атаульфа в Галлии (A.D. 412 – 415)
Вскоре после падения Константина новый тиран поднялся в Галлии. Иовин, галло-римлянин, был провозглашен в Могунтиакуме. Этот город, за пять лет до того разрушенный варварами, находился к тому времени под властью бургундов. Именно их королю Гундагару, а также Гоару, командиру аланов (который, следует помнить, поступил на службу Гонория), Иовин был обязан пурпуром. Констанций и Ульфила, сделав свою работу и свергнув тирана в Арле, к тому времени вернулись в Италию, и усмирение Иовина было предоставлено визиготам.
Уже было указано, что в начале 412 года визиготы под предводительством короля Атаульфа перешли Альпы. Они везли с собой плененную Галлу Плацидию и смещенного императора Аттала. К полюбовному соглашению с Равенной визиготы не пришли, любая договоренность была возможна только при условии освобождения Плацидии. Вероятно, Атаульф более склонялся на сторону Иовина против Гонория, нежели стоял за Гонория против Иовина. Обстоятельства, однако, выдвинули его в защитники законного порядка.
Аттал по неясным мотивам склонял его предложить службу Иовину. Но оказалось, что прибытие нежданной помощи тиран отнюдь не приветствовал. По всей видимости, его бургундские друзья без воодушевления смотрели на появление в Галлии сил, которые могли составить им конкуренцию. Не исключено, что условия, выдвинутые Атаульфом, показались чрезмерными. Наконец, Сар, визигот на службе Гонория и смертельный враг Атаульфа, как тот был смертельным врагом Алариха, явился на сцену с отрядом в двадцать с небольшим приспешников, чтобы связать свое счастье с фортуной Иовина. Причиной послужило то, что Сар убил верного Гонорию доместика, а император отнюдь не собирался играть в правосудие в этом деле. Атаульф взбесился, услышав о приближении недруга, и ринулся с десятью тысячами против двадцати бойцов. Сар не убоялся столь потрясающего неравенства сил и, продемонстрировав в бою чудеса героизма, был схвачен и убит. Это происшествие не убавило шероховатостей на переговорах с Иовином, и когда тиран против желания Атаульфа провозгласил августом своего брата Себастиана, визиготы вступили в сношения с префектом преторианцев Дарданом, единственным из важных официальных лиц в Галлии, который не отрекся от Гонория. В Равенну отправились переговорщики, и Гонорий принял условия Атаульфа, который, в свою очередь, обещал доставить ему головы обоих тиранов. Себастиан был разгромлен и тотчас же умерщвлен, Иовин бежал в Валенсию, совсем недавно осаждавшуюся Геронтием, и которая должна была теперь претерпеть новую осаду. Скорее всего, она была взята штурмом, Иовина отвезли в Нарбонн и по приказу Дардана предали казни (лето 413 A.D.). С этого момента в Галлии утвердилось верховенство Гонория.
Вызывает недоумение, почему Констанций, подавив выступление Константина, не вернулся в Галлию для борьбы с Иовином. Возможно, объяснение заключается в том, что его пребывание в Италии диктовалось необходимостью приготовить средства борьбы с еще одним тираном, который объявился в Африке. Комит Гераклиан, убийца Стилихона, решился на восстание, как утверждают источники, наблюдая заразительные примеры в Галлии. Соблазн «тирании» был столь велик, что человек, за три года до того отвергший посулы Аттала и угрозы Алариха и, твердо подпирая трон Гонория, был за то вознагражден консульством, вдруг бросил суверену вызов без какого бы то ни было повода. Он не собирался ждать, когда его атакуют в Африке, и с большим флотом, численность которого, впрочем, тогда чрезвычайно преувеличивали, отправился в Италию, где высадился, намереваясь идти на Рим. Но почти тотчас был разбит и бежал в Африку на единственном корабле, где обнаружил, что в африканских провинциях он теперь ничего из себя не представляет. Гераклиана обезглавили в Храме Памяти в Карфагене (лето 413-го). Его консульство было объявлено недействительным, а высшая должность перешла к Констанцию, объявленному консулом на следующий год.
-----
Пожалуйста, заплатите налоги! Сomes sacrarum largitionum. |
|
